Нина Георге - Лавандовая комната
Их уборщицы – Эме, белокурая, толстая, очень голосистая, очень веселая, и Сюлюм, крохотная, тоненькая, суровая, засохшая оливка, смеющаяся беззубым ртом, – носят ведра на руке, как парижанки – сумочки от Шанель или Луи Виттона. Эме я часто вижу в церкви, в той, что в гавани. Она поет, а в глазах у нее слезы. Богослужения здесь – скорее человекослужения. Служки, как правило, молодые, одеты в белые ночные рубахи и улыбаются очень сердечно. Здесь, в Санари, почти не чувствуется обычной лживости южных туристических городов.
Именно так и надо петь – плача от счастья. Я снова начал петь, стоя под душем, точнее, прыгая от струи к струе, потому что бóльшая часть дырок в моем душе давно заржавела. Но иногда я чувствую себя так, словно меня зашили в моем собственном теле. Словно я живу в каком-то невидимом ящике, который изолировал меня от всех остальных, а их – от меня. В такие минуты мне даже собственный голос кажется лишним.
Я сооружаю себе тент на террасе, потому что здешнее солнце, при всей своей незыблемой надежности, подобно огромному аристократическому салону: ты согрет, обласкан, залит роскошным сиянием, но стоит получить увеличенную дозу этого света и тепла, как тут же начинаешь чувствовать себя придавленным, придушенным и беззащитным. Между четырнадцатью и семнадцатью, а иногда и девятнадцатью часами ни один санариец не рискнет выйти из тени. Все, напротив, предпочитают забиться в самое прохладное место в доме, лечь голым на холодный кафель в подвале и ждать, пока вся эта знойная красота, эта раскаленная печь наконец не сменит гнев на милость. Лично я накладываю себе на голову и спину мокрые полотенца – как холодный компресс.
С кухонной террасы, которую я перестраиваю, сквозь лес корабельных мачт виднеются разноцветные фасады домов в гавани, но особенно весело смотреть на сами белоснежные яхты и на маяк в конце мола, где пиротехники четырнадцатого июля устроили грандиозный фейерверк. А еще видны причудливо изогнутые холмы и горы напротив, а за ними – Тулон и Йер. Эти холмы со скалистыми обрывами усеяны белыми домиками. Если встать на цыпочки, можно увидеть и старинную четырехугольную сторожевую башню Сен-Назер. Вокруг этой башни построен «Отель де ла Тур», огромный гладкий куб, в котором коротали военные годы ссыльные или беглые немецкие писатели.
Манны, Фейхтвангеры, Брехт, Бонди, Толлер. Оба Цвейга, Вольф, Зегерс и Массари. Удивительное имя для женщины – Фритци!
(Прости, Катрин, у меня получается настоящая лекция! Бумаге терпения не занимать. В отличие от авторов.)
Однажды в конце июля я играл рядом со старым портом, на набережной Вильсона, в петанк – не как жалкий новичок, а уже вполне прилично. И тут из-за угла вдруг вышел маленький круглый усатый неаполитанец в панаме, с весьма довольной физиономией, держа своей мощной лапой под локоток женщину, на лице которой огромными буквами было написано, что у нее доброе сердце и веселый нрав. Кунео и Сами! Они пробыли здесь неделю, а «Лулу» стояла все это время в Кьюзери под присмотром начальника порта. Там ей самое место – «Лулу», «книжный ковчег» среди «собратьев».
Ну, понятное дело, «откуда», «куда», «зачем», «почему», «сколько лет, сколько зим».
«Какого черта ты не отвечаешь на звонки, книжная твоя душа, сукин сын?» – заорала на меня Сами.
Ну, они все же разыскали меня без особых усилий. Через Макса и, конечно же, мадам Розалетт. Эта, как всегда, в своем шпионском репертуаре. Наверняка под микроскопом изучала все почтовые штемпели на письмах, которые я тебе посылаю, и уже давно запеленговала меня в Санари. Что бы делали друзья и влюбленные во всем мире без консьержек?.. Пропали бы! Может, у нас у каждого своя задача в Великой книге La Vie?[69] Одни предпочитают любить, другие – не спускать с влюбленных любопытных глаз.
Я понимаю, почему я совсем забыл про телефон.
Потому что я слишком долго жил в бумажном мире. И только теперь начинаю осваивать другую жизнь – «здесь и сейчас».
Кунео четыре дня помогал мне на моем строительстве и параллельно пытался научить меня относиться к приготовлению пищи как к любовным утехам. Незабываемые лекции и практические занятия, начинавшиеся на рынке, где ящики с помидорами, фасолью, дынями, фруктами, чесноком, редиской трех сортов, малиной, картофелем, луком нависают над головами покупателей и продавцов, как небоскребы.
В мороженице за детской каруселью мы ели соленое карамельное мороженое. Нежно-солоноватое, горьковато-сладкое, очень сливочное и холодное. Такого потрясающе вкусного мороженого я никогда до этого не пробовал. Теперь я ем его каждый день. (А иногда даже ночью.)
Кунео учил меня видеть руками. Он учил меня определять, с чем как обращаться. Учил пользоваться обонянием, объяснял, как по запаху понять, что с чем сочетается и что из того или иного продукта можно приготовить. Он ставил в мой холодильник чашку с молотым кофе, который впитывает все лишние запахи. Мы жарили с ним рыбу, варили, парили, тушили…
Теперь, если ты когда-нибудь попросишь меня приготовить тебе что-нибудь, я во всеоружии вновь приобретенных знаний и навыков устрою тебе настоящий праздник живота!
Сами подарила мне одну из своих последних истин. Моя мудрая подружка. Она в тот раз в виде исключения не орала, как обычно, а обняла меня, когда я сидел, уставившись на море и считая его цвета, и тихо произнесла на ухо: «А ты знаешь, что между концом и новым началом есть некий промежуточный мир? Это – раненое время, Жан Эгаре. Это – болото, куда стекаются мечты и тревоги и забытые намерения. Тебе в это время будет тяжело. Но ты не должен недооценивать этого переходного периода, этого перехода от расставания к новой жизни. Не торопись. Иногда такие „пороги“ оказываются шире, чем хотелось бы, и их не перешагнуть в один прием».
С тех пор я часто думаю о том, что Сами назвала «раненым временем», «промежуточным миром». Порогом между расставанием и новой жизнью, который надо перешагнуть. И спрашиваю себя: может, я только подошел к своему «порогу»?.. Или преодолеваю его уже двадцать лет?
А тебе знакомо это «раненое время»? Как ты считаешь: муки любви – это как скорбь по умершему? И вообще, можно ли мне задавать тебе подобные вопросы?
Санари – один из немногих городов в нашей стране, где местные улыбаются, когда я рекомендую им немецких авторов. Они гордятся тем, что дали приют и новую родину немецким писателям во время диктатуры. К сожалению, лишь считаные дома немецких эмигрантов сохранились. Шесть или семь. Дом Манна был перестроен. В книжных магазинах редко увидишь их произведения. А ведь здесь жили десятки немецких писателей-эмигрантов. И вот я создаю новый отдел. ММ предоставила мне карт-бланш.
Представь себе, она, кроме того, рекомендовала меня отцам города. Мэр, высокий, седой, коротко стриженный «манекенщик», любит четырнадцатого июля возглавлять парад пожарных машин. Катрин, они показали все, что у них есть, – грузовики, танки, джипы, даже везли на прицепах велосипед и несколько катеров. Грандиозно! Особенно хороши молодые пожарные, замыкавшие шествие, – гордые и невозмутимые. А вот библиотека мэра – это какая-то жалкая аптечка! Одни громкие имена, такие как Камю, Бодлер, Бальзак, все в кожаных переплетах, чтобы посетители думали: «О, Монтескье! О, Пруст! Какая скука!»
Я посоветовал господину бургомистру читать то, что ему хочется читать, а не то, что якобы производит впечатление, и расставлять книги не по цвету обложек, не по алфавиту или жанрам, а группировать их кучками. В одном углу – все об Италии: поваренные книги, детективы Донны Леон[70], романы, альбомы, справочники и литература о Леонардо да Винчи, религиозные трактаты Франциска Ассизского, ну и так далее. В другом углу – все о море, от Хемингуэя до пород акул, от стихотворений о рыбах до рыбных блюд.
Он считает меня умнее, чем я есть на самом деле.
В магазине ММ есть одно местечко, которое я особенно люблю. Рядом со справочной литературой. Спокойное место. Туда лишь изредка наведываются девочки, чтобы тайком посмотреть что-нибудь в энциклопедии, потому что не допросились своих родителей объяснить интересующее их явление: «Ты еще слишком маленькая для таких вещей. Вот когда вырастешь, я тебе объясню». Я лично считаю, что «слишком взрослых вопросов» не бывает; надо просто правильно отвечать на них.
Я сижу на ступеньке лестницы-стремянки, сделав умное лицо, и просто вдыхаю и выдыхаю. И больше ничего.
Из своего укрытия я вижу небо и кусочек моря вдали, которые отражаются в открытой стеклянной двери. Мне все здесь видится прекрасней, мягче, чем на самом деле, хотя это уже почти невозможно. Среди белых, словно составленных из кубиков, городов побережья между Марселем и Тулоном Санари – это последний клочок земли, на котором жизнь продолжается даже после окончания сезона. Конечно, с июня по сентябрь все здесь ориентировано на отдыхающих, и вечером ты не попадешь ни в один ресторан, если заранее не забронировал столик. Но, уезжая, отдыхающие не оставляют после себя пустые дома, в которых гуляет ветер, и осиротевшие супермаркеты. Жизнь не останавливается. Переулки здесь узкие, дома разноцветные и маленькие. Обитатели их живут дружно. Рыбаки ранним утром продают огромных рыб прямо со своих шхун. Этот городок, больше похожий на деревню, своевольный, гордый, вполне мог бы располагаться в Любероне. Но Люберон – это уже Двадцать первый округ Парижа. Санари – город мечты.
