Нина Георге - Лавандовая комната
– Только смертью никто не обделен, – сухо произнес Эгаре.
– Вот тут действительно демократия, – заметил Кунео.
– Я считаю, что люди сильно переоценивают политическое значение смерти, – заявил Макс и передал совсем уже крохотный окурок Жану. – А правда, что главный критерий, которым якобы руководствуется мужчина при выборе любимой женщины, – это сходство с его матерью?
– Хм… – промычал Эгаре и подумал о Лирабель Бернье.
– Sì, certo![51] Поэтому мне надо искать такую, которая постоянно называла бы меня «наглой рожей» и давала бы пощечину за каждое непонятное для нее слово, которое я употребляю, и за то, что я читаю книжки, – с горечью рассмеялся Кунео.
– А мне – такую, которая только в пятьдесят пять лет научилась говорить «нет» и есть то, что ей нравится, а не то, что дешево, – откликнулся Макс.
Кунео затушил окурок.
– Послушай, Сальво, – сказал Макс, когда они уже почти заснули, – а можно мне описать твою историю?
– Не вздумай, amico![52] Лучше найди свою собственную storia, мой маленький Массимо. Если ты возьмешь мою, у меня уже не будет своей собственной истории.
Макс тяжело вздохнул.
– Ладно… – пробормотал он сонно. – Может, у вас хотя бы найдется для меня парочка слов… чтобы легче было заснуть?
Кунео чмокнул:
– Молочное суфле? Лазанья?
– А я любою слова, которые своим звучанием похожи на то, что они описывают, – полушепотом произнес Эгаре. – Вечерний бриз… Ночной путник… Летний ребенок… Упрямство… Тут я сразу вижу маленькую девочку в сказочных рыцарских доспехах, которая борется против всего, кем или чем она не желает быть. Послушной, тихой, нежной – фффу! Маленькая воительница, мадемуазель Упрямство против темной власти рассудка…
– Это слова, которыми можно порезаться. Они как бритва в ухе! Или на языке! Дисциплина. Муштра. Или генерал Благоразумие.
– «Благоразумие» занимает так много места во рту, что другим словам уже просто не протиснуться внутрь, – сказал Макс и рассмеялся. – Представьте себе, что, прежде чем пользоваться красивыми словами, их нужно было бы сначала купить.
– Кое-кто со своим словесным поносом сразу бы разорился…
– А богатые, наоборот, стали бы самыми красноречивыми, потому что скупили бы все самые важные слова.
– И «я тебя люблю» стало бы самым дорогим на рынке слов.
– А если бы оно покупалось для вранья – то вдвое дороже.
– Бедным пришлось бы заниматься словесным грабежом. Или, за неимением слов, выражать все действиями.
– А всем остальным не мешало бы следовать их примеру. «Любить» – это же глагол, значит и надо это… делать. Больше дела, меньше слов, верно?
Да, косяк явно сделал свое дело…
Наконец Сальво и Макс вылезли из-под одеял и потащились вниз, на свои спальные места.
Прежде чем скрыться, Макс Жордан еще раз обернулся к Эгаре.
– Ну что еще, мсье? – спросил тот устало. – Вам нужно еще какое-нибудь слово для засыпания?
– Я… нет. Я просто хотел сказать… Короче, вы мне очень нравитесь… Не важно, что… – Он, судя по всему, хотел сказать еще что-то, но не знал как.
– Вы мне тоже нравитесь, мсье Жордан. Даже очень. Я был бы рад, если бы мы стали друзьями. Мсье Макс…
Они несколько секунд смотрели друг на друга. Лица их освещал только лунный свет. Глаза Макса были скрыты тенью.
– Да… – прошептал он. – Да, Жан, я… рад быть вашим другом. И постараюсь не разочаровать вас…
Последних его слов Эгаре не расслышал и списал это на действие марихуаны.
Оставшись один, он еще некоторое время лежал без сна. Ночь незаметно запахла как-то иначе. Откуда-то из деревни до него донесся смутный аромат… Лаванды?
В нем что-то задрожало.
Он вспомнил, что еще молодым человеком, до встречи с Манон, испытывал от запаха лаванды нечто подобное. Некое потрясение. Как будто его сердце уже тогда знало, что в далеком будущем этот аромат будет для него связан с тоской. С болью. С любовью. С женщиной.
Он глубоко дышал, пропуская через себя эти воспоминания. Да, может быть, он уже тогда, в возрасте Макса, почувствовал потрясение, которое через несколько лет вызвала в его жизни женщина.
Жан Эгаре снял с флагштока флаг, сшитый Манон, и разгладил его. Потом встал перед ним на колени и уткнулся лбом в глазок птицы-книги, в котором когда-то засохла кровь Манон.
Между нами ночи, Манон.
– Ночи и дни, и страны, и моря… – шептал он. – Тысячи жизней родились и умерли, а ты ждешь меня.
В какой-нибудь комнате, где-нибудь поблизости.
Ты все знаешь и любишь меня.
В моих мыслях ты до сих пор любишь меня.
Ты – страх, режущий камень во мне.
Ты – жизнь, которая во мне надеется на меня.
Ты – смерть, которую я боюсь.
Ты случилась со мной, а я лишил тебя своих слов. Своей скорби. Своих воспоминаний.
Твоего места во мне и всей прожитой нами вместе жизни.
Я потерял нашу с тобой звезду.
Простишь ли ты меня?
Манон?..
26
– Макс! Прямо по курсу – следующая комната страха!
Жордан притащился на палубу.
– Держу пари, что мне опять написает на руку какая-нибудь псина, – в тысячный раз! – или сколько мы там уже прошли шлюзов? К тому же я уже стер в кровь пальцы, крутя эти проклятые ручки и открывая ворота. Неужели эти руки еще когда-нибудь смогут с любовью начертать хоть один письменный знак?
Макс с упреком показал Эгаре свои красные ладони с крохотными лопнувшими мозолями.
Миновав бесчисленные прибрежные пастбища, с которых коровы спускались к воде, чтобы принять ванну, и гордые замки фавориток королей, они приблизились к шлюзу Ла-Гранж перед Сансером.
На высоком холме, видном издалека, зубчатой короной раскинулась деревушка в окружении виноградников, за которой начинались южные отроги двадцатикилометрового природного заповедника «Долина Луары».
Плакучие ивы стояли, задумчиво погрузив в воду ветви, словно игривые пальцы. «Книжный ковчег» вошел в зеленый живой коридор, который постепенно сужался.
Их и в самом деле на каждом без исключения шлюзе свирепо облаивал хозяйский пес. И каждый из этих церберов с профессиональной меткостью орошал кнехты, на которые Макс восьмеркой накладывал швартовы, чтобы обездвижить судно во время заполнения и опорожнения камеры.
Макс брезгливо, двумя пальцами, бросил концы на палубу:
– Эй, capitano! Нет проблем – Кунео берет шлюзование на себя!
Коротконогий итальянец отложил в сторону ингредиенты будущего ужина, вскарабкался в своем цветастом фартуке по трапу, надел такие же цветастые рукавицы-прихватки и ловко пошевелил швартовным концом перед носом у собаки, изобразив змею. При виде этого пенькового питона собака смущенно попятилась и, недовольно ворча, убралась подальше.
Стальную ручку крана водопроводной галереи Кунео крутил одной рукой; из-под коротких рукавов его полосатой рубашки видны были мощные бицепсы. Работая, он пел тенором гондольера: «Que sera, sera…»[53] – и подмигивал восторженной жене оператора, как только ее муж отворачивался. Проплывая мимо, он протянул ничего не подозревающему супругу банку пива и был удостоен улыбки и краткой сводки информации: в Сансере сегодня вечером танцы, в следующей марине у начальника кончился запас солярки, а сухогруз «Лунная ночь» уже давно здесь не проходил; в последний раз, кажется, когда еще был жив Миттеран.
Эгаре наблюдал за реакцией Кунео на это известие.
Уже целую неделю тот получал в ответ одно и то же: «Нет, нет».
Они спрашивали операторов шлюзов, начальников марин, шкиперов и даже клиентов, которые с берега махали руками, приглашая «Литературную аптеку» причалить.
Итальянец поблагодарил, сохраняя спокойствие. Каменное спокойствие. Он должен был носить в себе поистине неиссякаемый источник надежды. А может, он продолжал свои поиски по инерции? По привычке?
Привычка – это опасная, тщеславная богиня. Она не допускает ничего, что могло бы нарушить ее власть. Она убивает одну тоску за другой. Тоску по странствиям, по другой работе, по новой любви. Она мешает жить так, как нам хочется. Потому что мы по привычке не думаем, хотим ли еще того, что делаем.
Кунео поднялся в рубку к Эгаре:
– Ваше приказание выполнил, capitano. Я потерял свою любовь, – сказал он после небольшой паузы. – А этот мальчик? Что потерял он?
Они посмотрели в сторону Макса, который стоял у релинга, глядя на воду, и, судя по всему, был где-то очень далеко.
Макс стал менее разговорчив, перестал играть на пианино.
«Постараюсь вас не разочаровать», – сказал он Эгаре. Интересно, что означало это «постараюсь»?
– Он потерял свою музу, синьор Сальваторе. Он заключил с ней пакт и отказался от нормальной жизни. А муза взяла и покинула его. И у него теперь нет вообще никакой жизни, ни нормальной, ни творческой. Вот он и ищет ее здесь, на природе.
– Sì, capisco[54]. Может, он недостаточно любил свою музу? Может, ему еще раз сделать ей предложение?
