Нина Георге - Лавандовая комната
Макс покраснел и кивнул.
– Ну, так сыграй мне что-нибудь. Краски любят танцевать. А мой братец не может даже отличить ля от си.
Макс покорно уселся за пианино на колесиках, изо всех сил стараясь не смотреть на ее грудь. Главным образом потому, что у нее была только одна, левая грудь. Напротив, справа, краснел тонкий шрам, красноречиво свидетельствовавший о том, что на этом месте когда-то был ее пандан, такой же округлый, полный и свежий.
– Да ты не стесняйся, смотри. Так быстрее удовлетворишь любопытство, – сказала она и, сняв шляпу, предстала перед ним во всей красе: голый череп, покрытый невесомым пушком. Пораженное раком тело, отчаянное рвущееся назад в жизнь.
– А любимая песня у вас есть? – спросил Макс, с трудом проглотив смущение, удивление и сострадание.
– Есть, красавчик. Много. Тысячи!
Она подалась вперед, прошептала что-то на ухо Максу, вновь надела шляпу и, обмакнув кисть в красную кашу на палитре, выжидающе посмотрела на него.
– Я готова, – сказала она. – И называй меня Элайя!
Через несколько секунд зазвучала песня «Fly Me to the Moon». Макс исполнял ее в красивой джазовой обработке. Художница работала кистью так, словно аккомпанировала пианисту.
– Это дочка Хавьера, – шепотом сообщил Кунео. – Она уже много лет, с самого детства, борется с раком. И слава богу, пока, как я вижу, побеждает.
– С ума сойти! Кого я вижу! Нет, вы только посмотрите на него! Сто лет ни слуху ни духу и вдруг на тебе – заявляется!
С террасы сбежала женщина, приблизительно одного возраста с Эгаре, и бросилась в объятия Кунео. У нее были необыкновенно веселые, смеющиеся глаза.
– Проклятый макаронник! Хавьер! Посмотри, кто к нам пришел! Твой маляр, могильных дел мастер!
Мужчина в потертых грубых вельветовых брюках и ремесленной блузе вышел из дому, который, как увидел Эгаре при ближайшем рассмотрении, был далеко не таким роскошным, каким казался издалека. Это был господский дом, лучшие времена которого – с золотыми люстрами и множеством слуг – давным-давно миновали.
Женщина со смеющимися глазами повернулась к Эгаре.
– Привет! – сказала она. – Добро пожаловать к Флинтстоунам.
– Добрый день, – ответил Эгаре. – Мое имя…
– Ах, оставим в покое имена! – перебила она. – Они нам здесь не нужны. Здесь каждого зовут так, как он хочет. Или в зависимости от того, что он может. У тебя, например, есть какие-нибудь особенные таланты? Или ты сам – что-нибудь особенное?
Ее темно-карие глаза искрились весельем.
– Я – крашу могильные памятники! – крикнул Кунео, который знал правила игры.
– А я… – начал Эгаре.
– Не слушай его, Зельда. Он – душевед, вот он кто, – сказал Кунео. – Его зовут Жан, и он может достать тебе любую книжку, в том числе и от бессонницы.
Кунео обернулся, когда муж Зельды похлопал его по плечу.
Хозяйка внимательнее посмотрела на Эгаре.
– Да? Ты и вправду можешь это? – спросила она. – Это было бы чудо из чудес.
На ее смеющееся лицо вдруг словно набежало темное облачко. Глаза устремились в сад, к Элайе.
Макс тем временем исполнял бурную версию «Hit the Road, Jack» для смертельно больной дочери Хавьера и Зельды.
Зельда, наверное, страшно устала, подумал Эгаре. Оттого, что смерть постоянно живет с ними в этом прекрасном доме.
– А для него вы… нашли имя? – спросил он.
– Для кого – для него?
– Для того, что живет и спит в теле Элайи или только делает вид, что спит…
Зельда провела рукой по небритой щеке Эгаре:
– А ты, похоже, знаешь толк в смерти, а? – Она грустно улыбнулась. – Его зовут Лупо. Элайя назвала его так, когда ей было девять лет. Лупо – как тот барбос из комикса. Она представляет это себе так, что они с ним оба живут в этом теле, как в доме, на равных правах, как члены студенческой общины. Она с пониманием относится к тому, что ему иногда требуется больше внимания. И говорит, что, мол, ей так лучше спится, чем если бы она думала, что он ее разрушает. Ведь никто же не станет разрушать свой собственный дом, верно? – Зельда смотрела на свою дочь с улыбкой, полной любви. – И вот Лупо живет у нас уже двадцать лет. Мне кажется, он тоже постарел и устал.
Она резко отвернулась от Эгаре, словно пожалев, что вдруг разоткровенничалась с чужим человеком, и обратилась к Кунео:
– Теперь твоя очередь. Где ты был все это время? Ты нашел Виветт? Я надеюсь, вы сегодня ночуете у нас? Давай рассказывай. Заодно поможешь мне готовить ужин.
Она взяла неаполитанца под руку и повела его в дом. Хавьер пошел с ними, положив Кунео руку на плечо. Вслед за ними отправился Леон, брат Элайи.
Жан почувствовал себя лишним. Он нерешительно прошелся по саду. В одном укромном уголке он обнаружил каменную скамью под буком. Отсюда его никто не мог видеть. Зато ему было видно все.
Он смотрел на дом, в котором постепенно, один за другим, зажигались огни и в окнах мелькали его обитатели. Он видел Кунео и Зельду, хлопотавших на огромной кухне, Хавьера, сидевшего с Леоном за столом, курившего и, судя по всему, время от времени что-то говорившего.
Макс уже не играл на пианино. Они с Элайей о чем-то тихо беседовали. Потом вдруг поцеловались.
Через несколько минут Элайя увела Макса куда-то в дом.
Потом в одном из эркеров зажгли свечу. Жан узнал силуэт Элайи, которая сидела верхом на Максе и, держа его руки там, где билось ее сердце, ритмично двигалась, отвоевывая у Лупо еще одну незаконно присвоенную им ночь.
Макс еще лежал, когда Элайя, надев длинную, по колено, футболку, похожую скорее на ночную сорочку, отправилась в кухню и уселась на скамью рядом с отцом.
Вскоре туда приплелся и Макс. Он стал помогать расставлять на столе тарелки, открывать вино. Эгаре из его укрытия было хорошо видно, как Элайя украдкой смотрела на Макса, стоило тому отвернуться. При этом у нее было такое лукавое лицо, как будто она устроила ему грандиозный розыгрыш. А когда она не смотрела в его сторону, он в свою очередь робко улыбался ей, как ласковый плюшевый мишка.
– Боже тебя упаси влюбиться в женщину, которая умрет, Макс!.. – прошептал Жан. – Это невыносимая пытка!
В груди его что-то сжалось. И этот твердый комок устремился наверх, застрял у него в горле и наконец прорвался наружу.
Судорожные, приглушенные рыдания без слез.
Как она кричала! Как кричала эта косуля! О, Манон!
А потом пришли слезы.
Он только успел приникнуть к стволу бука и обхватить его руками.
Так он еще никогда не плакал. Он всхлипывал, задыхался от рыданий.
Он весь вспотел. В нем словно прорвалась какая-то дамба.
Он не помнил, сколько это продолжалось.
Несколько минут? Четверть часа? Дольше?
Он плакал и плакал, пока поток слез не иссяк. Он словно вскрыл нарыв и выпустил гной наружу. Осталась лишь зияющая пустота. И тепло. Незнакомое тепло, как от какого-то мотора, приведенного в действие слезами. Этот мотор поднял Жана на ноги и повел его через сад, все быстрее и быстрее, чуть ли не бегом заставив ворваться в кухню.
Они еще не начали ужинать, и на какую-то долю секунды это его странным образом обрадовало – что эти чужие люди ждали его и что он все же не совсем лишний в этой компании.
– И конечно же, пирожки, как картина, могут… – восторженно разглагольствовал Кунео.
Все удивленно посмотрели на Жана, прервав разговоры на полуслове.
– Ну наконец-то! – воскликнул Макс. – Где вы пропадали?
– Макс, Сальво, я должен вам кое-что сказать, – выпалил Жан.
28
Произнести эти слова. Произнести эти слова наяву, вслух и услышать их звучание. Услышать, как они повиснут здесь, в этой кухне Зельды и Хавьера, посреди салатниц и бокалов с вином. И осознать, что они означают.
– Она умерла.
Это означало, что он один.
Это означало, что смерть не делает исключений.
Он почувствовал, как чья-то маленькая рука сжала его ладонь.
Элайя.
Она силой усадила его на скамейку. У него дрожали колени.
Жан посмотрел в лицо Кунео, потом Максу.
– Мне некуда спешить, – сказал он. – Потому что Манон умерла двадцать один год назад.
– Dio mio![55] – вырвалось у Кунео.
Макс глубоко вздохнул, сунул руку в карман рубашки, достал сложенную вдвое вырезку из газеты и, положив ее на стол, придвинул к Жану:
– Я нашел это в книге Пруста, когда мы еще стояли в Бриаре.
Жан развернул листок.
Некролог.
Он тогда сунул его в какую-то книгу в «Литературной аптеке», а книгу, не глядя, поставил на какую-то полку и через какое-то время уже не смог вспомнить, где именно похоронил его среди тысяч книг.
Он провел рукой по бумаге, сложил ее и сунул в карман.
– Но вы промолчали. Вы знали, что я не сказал вам всей правды. Вернее, что я обманул вас. Но вы решили не подавать вида, что знаете, что я вас обманываю. И себя тоже. До тех пор, пока…
Пока я не созрею.
Жордан пожал плечами.
– Конечно, – ответил он тихо. – А как же иначе?
В прихожей тикали напольные часы.
