Собрание сочинений - Сандгрен Лидия

В числе важных была, разумеется, и сама Ракель. Ребёнок воспринимает собственное существование как нечто естественное – в детстве весь мир впервые появляется одновременно с тобой, – но из той точки, в которой Ракель находилась сегодня, она могла разглядеть и более мрачные подробности собственного появления на свет. Будущие родители были молоды, даже по меркам восьмидесятых, оба не закончили учёбу, Мартин только что вернулся из Франции, где неизвестно чем занимался. Ребёнок должен был провести в их жизни жёсткую черту. Разделить на «до» и «после». «До» рождения Ракель мир был свободен и открыт, обязательства практически отсутствовали, связи с территорией взрослых были слабыми, и не было ничего невозможного. А «после»… После они оказались связаны обязанностями. Обязанностью обеспечивать материально. Заботиться. Быть рядом.

Вопрос в том, понимали ли это Мартин Берг и Сесилия Викнер заранее, или осознание пришло потом? Скорее всего, второе. Молодости вообще свойственно ввязываться в житейские проекты по глупости, не имея ни малейшего представления об их масштабах. Ракель рассмеялась: мысль о том, что она могла бы забеременеть, звучала странно, и не только с практической или биологической точки зрения. (Интересно, как бы это могло произойти? В библиотеке детей не делают.) Дело в психологии. Она слишком увязла в роли дочери, чтобы открыться чему-то другому. Раз уж на то пошло, то и здесь, среди этих книжных берлинских стеллажей, она оказалась потому, что ищет мать. И всё пришло в движение. А что за этим последует, покажет время.

Но Сесилия-то опрокинулась во взрослую жизнь не по собственной воле и неподготовленной.

– Люди конструируют сюжеты, в которых могут жить, – сказала Фредерика Элису и Ракели вчера на прощание. – Сесилии казалось, что будет только хуже. «Мартин прекрасно о них заботится, – сказала она, когда я однажды усомнилась в том, что ей по-прежнему нужно жить вдали от вас. – Без меня им лучше».

По крайней мере, она последовательна, подумала Ракель. И не суетится. Так что рана, образовавшаяся в сюжете после её исчезновения, – это чистая рана, точный хирургический разрез, заживающий быстрее того, что остаётся, когда тебя искромсали бездумно.

Ход рассуждений Сесилии, при всей его неверности, был не так уж оторван от реальности. В семье Берг она была обязана играть роль родителя, и в конце концов её это сломало. А в мире карьеры она могла жить. Жить среди пособий по немецкой грамматике и греческих словарей. Но всё то прочее, чем все эти годы занимался Мартин? Все эти тысячи пакетов с едой, которые он волочил из магазинов, все встречи с учителями, спланированные каникулы, приготовленные ужины, курсы по вождению, бесконечные напоминания об уроках, авторитарные решения, отстаиваемые вопреки громким протестам и бунтарским настроениям, – вот это вот всё? И постоянное отодвигание в сторону себя самого?

А то, как это случилось, – отдельная история. С множеством параллельных и пересекающихся причин и следствий. Витгенштейн был не вполне не прав, утверждая, что нужно молчать о том, о чём нельзя говорить. То, о чём ты не можешь сказать, можно выразить иначе. Можно сообщить это другими способами, и их превеликое множество.

Но у того, что может знать дочь, должны быть, пожалуй, некие пределы.

Постукивая и жужжа, принтер выдавал страницу за страницей «Года любви». Ракель поднялась и посмотрела на растущую стопку бумаги. Её занимал ответ, но, возможно, важнее был вопрос? Вопрос, который заставил её прекратить библиотечное существование, вытащил её из её замкнутого мирка. Вопрос, который сделал главным ориентиром истину, а саму Ракель переводчицей. Вопрос, который привёл её сюда, где закончится её детство и начнётся жизнь.

Вопрос, который она получила в наследство от Сесилии.

– Ну, супер, – сказал появившийся в условленное время Элис. – Хоть я и не понимаю, зачем тебе понадобилось делать это именно сейчас.

В табачном киоске у метро Ракель купила большой конверт с воздушной защитой. Стопка листов в него отлично поместилась. Крупными буквами Ракель написала на конверте имя отца. Подумала, не стоит ли присовокупить и полароидный снимок, но всё же выбросила его в мусорную корзину под прилавком.

Почтовый ящик они нашли сразу возле выхода из метро. Ракель просунула конверт в щель. Он со стуком упал.

– Теперь поехали, – сказала она брату, и первая направилась ко входу в метро.

45

Мартин отодвинул журнальный столик и принялся вытряхивать на ковёр содержимое разнообразных папок и скоросшивателей. Сколько бумаги. Его атаковали слова и предложения. Бумага, бумага. Рано или поздно он должен был что-то сделать с этими бумагами. Потому что однажды кто-то позвонит Ракели и Элису и скажет: «Я сожалею, но ваш отец…» (Но кто может позвонить? Кто найдёт его в кресле? Кто, в его представлении, должен позвонить его детям?)

Потом наступит период уборки. Из квартиры извлекут сюжет. Или, точнее, определённые части сюжета будут вплетены в сюжеты Ракели и Элиса, а остальное пропадёт. Они обязаны пересмотреть его бумаги. Все эти бумаги! Элис захочет выбросить всё и сразу, но Ракель настоит на том, чтобы они вместе разобрали архив. И вот они сидят за столом на кухне, перелистывают, читают, раскладывают в разные стопки.

– Тут ещё один роман, – говорит Ракель.

– М-м, – бормочет Элис, он глубоко погружён в чтение.

– Что там?

– Это что-то вполне хорошее. Вот, тут первая глава.

Ракель читает. Наливает в чашку кофе, но не пьёт. Долгое время в кухне не слышно ничего, кроме урчания холодильника и шелеста переворачиваемых страниц.

– Интересно, почему он ничего не говорил, – произносит в конце концов Ракель. – Он должен был делать всё это тайком. Смотри, эта версия датирована 2011-м.

– Там есть ещё главы или только эта? – спрашивает Элис.

Они звонят Перу: «На это, пожалуй, стоит посмотреть…» Общими усилиями они редактируют текст и издают его. Книга становится знаменитой, и её срочно переводят на разные языки. Только подумайте, ничего похожего мы раньше не встречали. Прекрасный конец, всё прекрасно. Кто-нибудь снимает фильм.

Но нет. Издатель Мартин Берг знает, что шедевра у него в ящиках нет. Кто как не он должен такое знать. Знать такое и есть его работа.

Он схватил все записи об Уоллесе, перевернул вверх дном ящики письменного стола, освободив их от охапок старых писем и рукописей «Сонат ночи» и швырнул всё это на пол гостиной. Потом перешёл к опустошению пристенных полок и газетницы у кровати. Ему необходим взгляд сверху. Хороший генерал знает, что перед решающим сражением нужно найти на местности самую высокую точку. Где-то должно быть что-то ещё. Годы с Сесилией. Время, когда их было трое. И это прекрасно работало, хотя каждый жил своей жизнью.

Впрочем – нет, этого не может быть. Мартин смотрел на груды бумаги. Но душа была одновременно спокойна и встревожена. Нити мыслей свились в клубок. Это не так, потому что он вдруг вспомнил слова Долорес о том, что Густав лежал в психиатрической клинике. А потом Лондон, откуда его привезла домой Сесилия. Сесилия, Сесилия. Перед глазами встал тот новый портрет из мастерской Густава. Она всегда была рядом. Пыталась направлять его на верный путь. Заставляла работать. Нацеливала его на работу. Не требовала, чтобы он бросил пить, а помогала вернуться к живописи. Чтобы отказаться от алкоголя, у алкоголика должна быть причина. На другой чаше весов должна находиться некая любовь.

Но если любовь сама по себе проблема… Мартин начал сортировать бумаги.

Ему она тоже была нужна. Она нужна была им обоим. Не каждому по отдельности, а обоим вместе. Когда их было трое, а не двое, наступало равновесие, жизненная машинерия работала, и всё катилось вперёд в более или менее правильном направлении. А когда она исчезла, обрушилось всё, что у них было. Не сразу, со временем. У Густава была своя жизнь, у Мартина своя. С Сесилией они могли жить рядом, а без неё…