Собрание сочинений - Сандгрен Лидия
– Нет, – покачал головой Мартин после некоторого раздумья.
– Человек думает, что другой способен измениться, – произнёс Стефан. – Что сила любви устранит изъяны фундамента и всё поправит. Человек думает: со мной у другого всё будет иначе. Со мной он сможет то, чего раньше не мог. Со мной его воля и желания станут иными. Сорок девять лет их направление было неизменным, но я, единственный, выманю его из одиночества, недоверия и этого полуживого существования. – Он развёл руками. – Никто ничему не учится.
– Надежда уходит последней, – произнёс Мартин. – Увы. Густав мной дорожил. И он устал.
Стефан сказал, что часто думает о последней жене Пикассо. Романтики с их неглубоким пониманием природы желания верят, что с ней он обрёл совершенную, подлинную любовь, избавившую его от потребности в новых сексуальных завоеваниях и безумных влюблённостях. Но брак семидесятидвухлетнего Пикассо и двадцатишестилетней Жаклин Рок, продлившийся двенадцать лет, до самой смерти художника, не изменил его ни на миллиметр. Это был старый человек, который всю жизнь с маниакальным исступлением работал и любил, а потом устал. Уставший человек легко становится верным. Густав тоже устал, возможно, по другим причинам. Он разрешил себе погрузиться в жизнь Стефана. Они вместе путешествовали. Играли в теннис. Гуляли в Хэмпстед-Хит. Пили чай и читали. Ходили в музеи. На зиму уезжали в Италию. Пили хорошее вино, но когда Густав решал заказать ещё бутылку, Стефан предлагал пойти домой, в красивую виллу на склоне холма, принадлежащую его другу-архитектору, и Густав на это соглашался, как соглашался на всё прочее. Стефан знал, что внутри у Густава бьёт сильный источник бунтарства, желание вырваться на свободу, разрушить эту уютную тюрьму, и если отнять у Густава эту возможность свободы – какой бы деструктивной она ни была, – он исчезнет. О долгих срывах в Стокгольме он ничего не рассказывал. Периодические запои лучше постоянного пьянства. И Стефан всегда воздерживался от упрёков, когда Густав наконец появлялся после многомесячного отсутствия. И никогда не расспрашивал о том, о чем Густав не хотел рассказывать сам, надеясь, что важное рано или поздно всё равно станет известно.
– Все хотят, чтобы их заметили, – сказал Стефан. – Тот, кто прячется, хочет, чтобы его нашли.
– Вы встречались с Сесилией?
– Никогда.
Мартин вытащил записную книжку.
– У вас одинаковые инициалы. До того, как она вышла замуж, она так подписывала картины: «СВ».
– Я не знал, что она занималась живописью. – Стефан открыто удивился.
– Это было много лет назад. Ещё до того, как мы её узнали.
Возле отеля они остановились попрощаться. Стефан сказал, что хочет где-нибудь прогуляться, и Мартин порекомендовал Трэгордсфоренинген [253] на другом берегу канала.
– Увидимся на похоронах, – произнёс он.
Стефан медлил с уходом.
– Для него это были мгновения благословенного отдыха, – сказал он в конце концов. – Но не любовь всей его жизни.
– Благословенный отдых – это прекрасно. Многие даже на это надеяться не могут.
– Да, согласен.
И, пожав друг другу руки, они разошлись в разные стороны.
* * *
У Лейонтраппан Мартин позвонил Элису. Тот ответил после третьего сигнала. Фоном звучал поезд и вокзальный громкоговоритель.
– Я просто хотел узнать, как там у вас.
– Всё хорошо.
– Что делаете?
– Ничего. Только что поели.
Оба замолчали.
– Как грустно с Густавом, – произнёс Элис. – Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– Мы приедем, как только сможем. На похороны.
– Спешки нет, занимайтесь своими делами. Привет Ракели.
Вода канала сверкала. Кричали чайки. Свет был слишком ярким. Солнце обхватило его голову тяжёлыми ладонями. Ему нужно высморкаться, но у него нет носовых платков. Он всхлипнул и вытер щёки рукавом рубашки.
44
Городская библиотека Берлина на Потсдамерштрассе открывалась в десять, но желающие занять место в читальном зале должны были прийти заранее. В те дни, когда у Ракели не было занятий в университете, она заводила будильник и при его звуке заставляла себя свесить ноги с кровати. Потом дольше обычного стояла под душем, спешно готовила термос и заваривала кашу, надевала то, что лежало на самом верху груды одежды, тихо, чтобы не разбудить Александра, закрывала входную дверь, неловкими манёврами вывозила велосипед на дорогу с места парковки и ехала на нем через весь Кройцберг. Изо дня в день квартал жил в одном и том же ритме. Народ спешил на работу. Катились потоки машин и велосипедов. Сигналили грузовики, паркующиеся на проезжей части. Просевшие довоенные дома, с фасадами, на высоту человеческого роста покрытыми вывесками и рекламой. Химчистка, аптека. Турбюро, специализирующееся на поездках в Турцию, в окнах всегда полуопущены жалюзи. Две кебабные напротив друг друга – кафе Ахмеда и кафе Метина. Обычно Ракель приходила к библиотеке без пяти девять, пополняя разобщённую компанию ожидающих снаружи завсегдатаев. Когда их впускали, каждый устремлялся к любимому месту, как в стае, где за каждой птицей закреплено определённое положение. Ракель училась до обеда, который съедала в ближайшей фалафельной, после чего ещё на несколько часов возвращалась в библиотеку.
Все на свете считали исключительно благом тот факт, что она столько времени проводит в библиотеке. И поскольку она была общепризнанно способной и дисциплинированной, ей не надо было задумываться, чем и зачем она, собственно, занимается. Библиотека работала семь дней в неделю, и Ракель всегда находилась там. На почтительном расстоянии от мира людей. Когда звонил отец, она рассказывала ему о последнем визите Густава, о немецкой литературной сцене и обо всём прочем, о чём он обычно расспрашивал, пока часы не подтверждали, что их разговор уже продлился полчаса. И тогда она говорила, что ей пора – на вечеринку с друзьями, – и возвращалась библиотеку.
Сейчас все студенты ушли на каникулы, семестр закончился несколько недель назад, и огромное здание было безлюдным. Редкие посетители ходили вдоль стеллажей осторожно и тихо, как и положено в библиотеке. Всё здесь осталось прежним, кроме Ракели.
«Её» привычное место оказалось свободным. Она включила компьютер, положила на стол словарь и раскрыла Ein Jahr. Книга пришла в плачевное состояние – переплёт разваливался, мятая обложка покрылась пятнами от кофейных чашек, – но оставалось перевести всего страницу. Полароидный снимок, выпавший из папиной парижской карты, Ракель использовала в виде закладки.
– Сколько это займёт времени? – перегнувшись через перила, Элис рассматривал библиотечный холл.
– Час или чуть больше.
– Я успею в центр?
– Что ты там собираешься делать?
– Не знаю. Просто погуляю. Я же здесь никогда раньше не был.
Он ушёл, она осталась одна. С текстом никаких особых проблем у неё не было. К этому моменту голос Филипа Франке стал настолько знакомым, что подчас казался ей её собственным, а последние строчки романа и вовсе складывались как будто под действием неведомой силы за пределами её сознания. Вполне возможно, она заглушила голос автора собственным, но сама она определить это не могла. Текст обязательно должен посмотреть профессиональный переводчик и сделать замечания. Но всё это потом. А сейчас она сделала всё что могла. У собственных возможностей существуют границы, и лучше просто максимально хорошо закончить работу, чем бесконечно стремиться к идеалу. Тот, кто отдаёт жизнь незаконченным великим проектам, одной ногой стоит в царстве мёртвых.
В кошельке обнаружилась старая карточка для принтера, и Ракель положила на неё пятьдесят евро в ближайшем банкомате. Копировальный аппарат зажужжал и начал выгружать страницы. Она села на пол спиной к нему.
Когда он остановится, она встанет и пойдёт на встречу с матерью. Но что может сказать Сесилия в ответ на все её вопросы? Она же предпочла молчать, вместе с Мартином, Фредерикой и Филипом Франке. Мне нечего сказать. Да и кому вообще известна правда о самом себе? У всех есть слепые пятна и тёмные континенты. В лучшем случае можно попытаться собрать осколки: даты, годы и всё то прочее, что не вызывает сомнений. Хронология, как сказала бы учёный Сесилия Берг, занимает центральное положение. Когда события выстраиваются в верной последовательности и периодичности, что-то начинает происходить с подвижными завихрениями прошлого. Явления и впечатления вневременного космоса обретают устойчивость и связи. Вырисовывается узор. Однако не факт, что тот ясный взгляд, каким Сесилия смотрела на историческую науку, она сможет направить на самое себя. Собрать все части пазла должна Ракель, собрать и отметить самые важные.
