Собрание сочинений - Сандгрен Лидия

Поскольку Стефан видел только его архитектурную живопись, он думал, что швед именно на ней и специализируется, но, узнав об этом, Густав злобно прошипел: «Я портретист». Впрочем, тут же извинился за интонацию и попытался исправить неловкость, повторив ту же фразу вежливо. Сказал, что здания занимают его только в отсутствие интересных людей, и не сами по себе, а как своеобразные человеческие останки. Иначе это просто дома. Но никакой чёртовой мавзолеизации. Стефан не хочет ещё по пиву?

Потом он настоял на том, чтобы показать одну из своих «других картин», возможно, потому что знал, что Стефан прославился своими портретами (пока Стефан настраивал камеру, Густав спросил «то есть вы, таким образом, новый Ричард Аведон?»). На улице он поймал такси и назвал шофёру адрес галереи «Тейт». Сказал, что горд тем, что там висит его работа. Это надо признать. Он этому очень рад. Расплатился мятой купюрой и отмахнулся, когда шофёр возразил против того, чтобы оставить себе сдачу; водитель, видимо, решил, что перед ним не разбирающийся в банкнотах иностранец, кем Густав, собственно и был. Но, не слыша возражений, Густав вышел из машины, и Стефану ничего не осталось, как последовать за ним.

В галерее, как всегда, было полно посетителей, но Густав устроил так, что их впустили в обход очереди. По залам он перемещался, как по родному дому, показывал какие-то картины, объясняя, почему одни ему нравятся, а другие нет, пока наконец не остановился перед портретом светловолосой женщины со стопкой книг в руках. «Вот это сделал я», – сказал он, тяжело дыша. Всю дорогу они почти бежали, а он выкуривал по две пачки сигарет в день.

– Видимо, речь о картине «Историк», 1989, – заметил Мартин.

– Именно. Если я не ошибаюсь, это его так называемый комментирующий период.

– Да. И «Историк» был комментарием к Рембрандту, в частности к тем самым портретам в интерьерах.

– Технически – это было безупречно, – произнёс Стефан. – Композиция, то, как он обращался со светом, цвет, сами мазки – всё это и давало эффект присутствия. А ведь ему тогда и тридцати не исполнилось. Не верилось, что в таком возрасте можно создавать такие портреты… просто на грани безумия.

Пока Стефан рассматривал картину, Густав топтался поблизости, сунув руки в карманы и изображая интерес к другим представленным в зале работам; хлопал по нагрудному карману, проверяя, на месте ли пачка сигарет, и явно сдерживал желание что-то сказать. Потом Стефан узнал, что «Историк» – одна из его любимых работ, помимо «Свадьбы» и ещё нескольких. То есть Густав продемонстрировал себя по максимуму, показал лучшее незнакомцу, чьё мнение почему-то оказалось для него важным, – и теперь ждал вердикта.

– Принятие критики не самый, пожалуй, развитый навык Густава, – сказал Мартин.

– О да, – рассмеялся Стефан. – Иногда люди считали его не слишком притязательным, поскольку он был очень щедр на самокритику. Однако его отношение к творчеству предполагало полную уверенность в своих силах. Иначе за такую живопись не берутся.

Там, в зале престижной лондонской галереи, Стефан неожиданно почувствовал эмоциональное потрясение. И от искусства, и от самой ситуации. Он подумал, что в профессии они оба стремятся рассказать больше, чем позволяет собственно изображение. Хотят видеть, но не оценивать, описывать, но не присваивать, давать миру возможность проявиться во всей его простоте и красоте одновременно.

Это или что-то в этом духе он и сказал Густаву и увидел, как его тело тут же расслабилось, а насторожённость ушла.

– Вот так всё и началось, – сказал Стефан и замолчал.

Мартин понял, что теперь его черёд. И начал рассказывать их с Густавом общую историю, стартовавшую во дворе гимназии в 1978 году и покатившуюся дальше: университет, Сесилия, Париж, его работа с издательством, успех Густава после художественной школы, дистанция, возникшая вследствие семейной жизни и переезда, и, как исключение, золотые летние месяцы во Франции, лондонский срыв, упавшая работоспособность и уход Сесилии, который вряд ли поправил положение. Он говорил долго, и слова приходили легко, пока речь не зашла о событиях последних лет. Что говорить здесь, Мартин не знал.

– Я был сегодня на ретроспективе его работ, – сообщил Стефан. – Там было очень много народу, как всегда при внезапной кончине автора. Атмосфера – смесь нездорового интереса и благоговения. Все плакаты и каталоги распроданы.

В газете опубликовали интервью с куратором, и хотя Стефан не знал шведского, общую канву он уловил. У него ведь непропорционально много друзей, имеющих отношение к искусству, и число тех из них, кто рано, преимущественно от СПИДа, умер, тоже непропорционально велико. И переживший их Стефан видел, что происходит с работами после того, как смерть ставит в творчестве точку. Он видел, как люди сначала замыкаются в горе, как начинают подсчитывать рейтинг величия и как потом наступает период осмысления. Только время способно определить место работ в истории. Иногда о них забывают. А иногда они становятся авторитетным ориентиром для потомков. У Густава Беккера сейчас апофеоз. И Густаву Беккеру, этому слабому и сложному человеку, которого они любили и с которым по-разному делили жизнь, предстоит пройти горнило идеализации и мифологизации.

– На самом деле я никогда раньше не видел так много его ранних картин, собранных в одном месте, – сказал Стефан. – Не скажу, что это стало для меня шоком, но я понял, что очень многое о его жизни не знаю. И я могу сказать одну вещь, которую никогда не сказал бы ему, потому что тогда бы наступил конец света. Но я могу решиться на это сейчас…

– …когда он умер, – продолжил Мартин. Он был рад возможности сказать это слово тому, кто его не боялся. И был рад возможности сказать это слово на чужом языке. Потому что в «dead» нет могильного отголоска, звучащего в шведском глаголе. Шведский звучит на той же частоте, что и немецкое «Tod», в то время как латинские «mort», «morte» и «muerte» явно имеют более лёгкий и поэтичный подтон, вдохновляющий на фантазии о загробной жизни. Мартин шевелил губами, беззвучно проговаривая эти обозначения смерти, пока не понял, что похож на сумасшедшего. Собрав волю, он направил всё своё внимание на сидевшего напротив человека.

– Что именно ему нельзя было говорить?

– Что после того, как исчезла Сесилия, он начал писать хуже.

Мартин издал нечто, похожее на смех, но не имеющее никакого отношения к радости.

– Я не уверен, что она действительно исчезла, – сказал он.

– Речь не только о ней. Речь о том, что вас было трое, и это исчезло, когда исчезла она. Его лучшие работы написаны в те десять-двенадцать лет. Портреты Сесилии грандиозны. Это был его tour de force ^[252].

Мартин рассказал о картине, которую видел в мастерской. Сказал, что с художественной точки зрения дать ей оценку он пока не может, поскольку на его восприятие повлиял шок, но если сделать шаг назад и попытаться взглянуть на живопись Густава немного извне, то, да, Мартин готов признать правоту Стефана. Чего-то не хватает, хоть он и не может предположить, чего именно.

– Я думаю, не хватает вас, – сказал Стефан, и ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Меня?

Взгляд пожилого мужчины скользил по помещению.

– Есть одна история, – произнёс он, – вы её наверняка знаете, поскольку всю жизнь занимаетесь историями. Суть там вот в чём: живёт себе одинокий и несчастный человек. А потом он кого-то встречает – женщину, соседа, племянника, кого угодно. Возникает любовь или дружба. И эта встреча меняет всё. Герой освобождается от той стоячей печали, которая, собственно, и была его жизнью. Освобождается от собственной истории. Совершает то, на что не отваживался раньше. Справляется с тем, с чем раньше не справился бы. И встреча с этой женщиной, соседом или племянником становится первым шагом к счастью. Начинается новая жизнь. А история кончается.

– Знакомая история, – сказал Мартин.

– С вами она когда-нибудь случалась?