Леонид Гиршович - Арена XX
Он и так каждый вечер дома – до Тверии отсюда сорок минут. У него сильно потасканный «форд-эскорт» израильской сборки, в котором – как я в тексте – он постоянно что-то исправляет. По пятницам я с ним доезжаю до Тверии, чтобы быть подхваченным другим попутным ветром. Шломо страдает унтер-офицерским комплексом: разбирается во всем, на все у него есть ответ. Его послушать – что приходится делать волей-неволей, поскольку в дороге у него рот не закрывается – он любого заткнет за пояс. Голда, конечно, умная женщина, но если б она спросила его, то он бы ей сказал: «Знаешь, Голда, вы, ашкеназим, не знаете арабов, а мы их знаем». Мне почему-то вспомнилось недавно прочитанное: «Ты, братец, сер, а я, приятель, сел».
Машина в последний раз взбрыкнула, на этом наше родео закончилось.
Из палатки высунулась заросшая физиономия.
– А мы уж думали, что вы не приедете.
Их было четверо, резервистов, дожидавшихся смены, больше похожих на геологов, чем на солдат. Они побросали в «командкар» давно сложенные сумки.
– Вам еще осталась курица с рисом.
– Не забудьте в воскресенье поднять флаг, – сказал Шломо. – В воскресенье уже прибудут новенькие, пойдете домой.
Считается, что срочников одиночество травмирует, их нельзя отрывать от коллектива. «Мне хорошо, я широта», в кои веки можно поваляться с книжкой, да еще когда цветник редуцирован до одного-единственного цветка по имени Свисо. Последний маялся отсутствием себе подобных. Нули в сумме своей что-то все-таки дают, количество переходит в качество. Это я всегда избегал арифметических действий с нулем, полагая, что пустота не знает количества, почему для меня бесконечность вселенной – вопрос излишний.
Свисо обнаружил – методом тыка – что можно по рации слушать «Галей ЦАХАЛ»[126].
– Только в трубку слушай.
«Придурковатый тип, кивая склоненной к наушнику тупой своей башкою, то и дело подавал голос: “Хо-хо! Держи карман шире… Так он к тебе и приехал… Да что ты говоришь?..”»
Но и я со стороны выглядел не лучше: лежит человек с книжкой, вдруг принимается хрюкать. А человек тем временем читал: «Ты умер как солдат, как фашист, как христианин». Комедия гражданских похорон не блещет выдумкой. Мои бренные останки напутствовали бы: «Ты умер как солдат, как гуманист, как еврей». «Солдату» везде первый почет.
Я почитал немного – это были «Дневники» Чиано (Paris, YMCA-press, нет садового ножа, чтоб разрезать страницы). Потом еще повоевал со спальным мешком, который препятствовал моему желанию повернуться на бок, словно говоря: только вместе со мной.
Мгновение ока, и понимаешь, что наступило утро. Всю ночь я занимался перлюстрацией снов, которые суть письма. Но доказательств этому нет, разорванные конверты на земле не валяются, от силы – доставленный последним, и то со слепой машинописью внутри. Ибо для снов пробуждение «смертии подобно». Они засвечиваются, как только приоткрываешь веки на первый, неуверенный еще стук дня.
«Под утро ему приснилась зыбкая, как инопланетянин, фигура с поднятыми руками. Голос, сдавленный микрофоном в глас, рек: “Об одних скажут: последний прохвост. О других наоборот: прохвост он был не из последних. Будь то блудник, скопец, отец, скупец, домашний тиран, расточитель, юродивый, турок, игрок, мужеложец, клятвопреступник, любостяжатель, вор, перекати-поле, Петер Лорре, пожиратель младенцев, убийца, мудрец, святой – каждый из них способен быть большим писателем. Только не трус”. “Не трус… не трус…” – эхом прокатилось в горах. Тут он вспомнил, что сны посылаются человеку небом. И, как утверждает Маймонид, если слова в сновидении ясны и отчетливы, а говорящего не видно, значит, произносил их Бог».
Как бы я хотел это написать! Чтобы это был сон. Но это не сон.
Я не соблюдал Йом-Киппур в том, что касалось душа. Хотя омовения в этот день нельзя совершать ради удовольствия, а какое тут удовольствие – из теплого спального мешка под холодную струю. Я и так провалялся до двух – с «Дневниками» Чиано. Не ешь, так и не встаешь.
Свисо, не знавший, чем себя занять, демонстративно чавкал шоколадным батончиком, строя блаженные рожи.
– Свисо, Баба Сали все видит, это грех, что ты делаешь. Русские, они тоже евреи.
Ему стало стыдно, он попросил прощения.
– Юлий, извини, пожалуйста.
Я протянул ему руку.
Единственная буква, которую он знал, была «зайн». Таких, как Свисо, посылают на курсы, где девочки с приколотыми булавкой тремя сержантскими полосками на закатанном выше локтя рукаве учат их писать: «Ам Исраэль хай» – «Народ Израиля жив».
– Послушай радио.
Ему неинтересно. Сегодня песенок нет. Разговоры по душам, интервью с писателем, рассказ старого киббуцника, как в Йом-Киппур врач из их киббуца был вызван к заболевшему ребенку в арабскую деревню, а на обратном пути его застрелили, и как потом все вместе, и арабы, и евреи, его хоронили.
Это было 6 октября 1939 года. В этот день тридцатишестилетний граф Чиано сделал такую запись:
«Усилились слухи о предстоящем германском нападении на Бельгию и Голландию. Информация такого рода поступает из разных источников, вследствие чего заслуживает серьезного к себе отношения. Однако я должен отметить два обстоятельства: первое – я не получал на этот счет никаких сообщений из Берлина, и второе – Гитлер и Риббентроп всегда исключали возможность нападения на «нейтралов» по моральным и техническим соображениям. Однако, учитывая прошлые события, приходишь к мысли, что все возможно. Муссолини не верит в вероятность такого нападения, но полагает, что в этом случае действия немцев встретят всеобщее осуждение и вызовут в Италии такую волну ненависти, что над этим следует задуматься».
Сегодня каждый может увидеть это в You Tube. Группа людей направляется к месту казни. Пасмурно. В элегантном светлом пальто и черной шляпе граф Чиано выделяется на фоне других. «Выстраивается расстрельная команда в две шеренги, первый ряд стреляет с колена». Чиано, сидящий на стуле к нам спиной, оглядывается через плечо. Залп. Одним этим кадром Италия доказала свое право на неореализм.
Что есть государственные мужи? «Существует большая политика», – часто повторяет отец, но боюсь, это заблуждение многих, прежде всего самих «больших политиков». Читаем их мемуары, их дневники – всё «параллельный мир». Нельзя недооценивать роль глупости в истории, снисходить до которой ни один из этих «профи» не готов. Может, советы Шломо Бен-Ами и пригодились бы Голде Меир?
Уже давно что-то происходило. Исподволь начавшийся гул, сперва отмечаемый безотчетно, становился все громче. Сухая каменистая земля наполнилась дрожанием. Где звери, бегущие с приближением стихийного бедствия? Это в африканской саванне, а здесь мы за них.
Я вышел из палатки: слева вдали стояло облако пыли. (Самоотсылка к приключенческой к книжке, где иллюстрацию поясняет фраза из текста – обыкновенно курсивом: «Я вышел из палатки: слева вдали стояло облако пыли».) Трудно сказать, что опережало что: с режущим камень звуком пронесшиеся сирийские «миги», канонада справа или зрелище танков, появившихся из облака, поднятого ими?
Задним числом напрашивается: Йом-Киппур, день искупления, «бурный ветер с севера, великое облако и пламень внутри его». Но менее всего я ощутил себя тогда свидетелем сбывающихся пророчеств. Первая мысль – она же последняя по-русски и единственная праздная: это сон, это мне снится.
– Свисо, сурим!
Сейчас, вспоминая, ловлю себя на том, что мысль заработала на иврите без русского черновика, и на другом языке я был другим.
– Палатку! Пока не заметили!
Нет садового ножа, чтоб быстро срезать веревки, а колья вбиты в землю так, что не выдернешь. Я зарядил «чехи», чехословацкую винтовку на стадии карабина, – ствол укорачивается вместе с шинелью: полы до пят – винтовка, до колен – карабин. Куртка подразумевает автомат. Но куртка еще не по сезону, глядишь, к зиме и выдадут «узи». Патронов вдавливалось только пять, а палатка была шестиугольной, ради одного узла пришлось перезарядить. При каждом выстреле Свисо моргал. Он был на предпоследней фазе опьянения страхом – последняя, когда несут.
– Погоди, «моторола»!
Мы выволокли рацию, после чего развалили каркас. Весом я могу добрать недостаток мускульной силы, но руки у меня, как разваренная лапша, в кармане всегда перчатки: привычка беречь пальцы.
Это не помешало нам сравнять палатку с землей в считанные минуты. Что теперь? Рев танков перекрывал и звук от проносившихся «МиГов», и орудийные раскаты на юге. В этой обстановке Свисо нужен командир, мне нужен подчиненный. Мы идеальная пара. Я отвечаю не перед вышестоящим, а перед нижестоящим – перед тем, за кого отвечаю. «Но надо знать мое гипертрофированное чувство ответственности», которое действует как допинг, все зависит от того, к чему приложено (Шаевич велел мне «смычком немножко плотнее, а то немножко слишком “фью-фью-фью”» – и уж я на экзамене скрипел за милую душу).
