Музей суицида - Дорфман Ариэль

Однако мой отъезд задержали кубинцы, организовавшие новые мероприятия, где я рассказывал про убийство Альенде: немало журналистов требовали встречи. Первым был Хорхе Тимосси, аргентинский журналист, возглавлявший кубинское агентство печати в Сантьяго: я часто видел его с Альенде, пару раз играл с ним в шахматы. Этот тип был похож на Фелипе, персонажа из комикса „Мафальда“: такие же кривые зубы и встопорщенная челка… вообще-то он сказал, что этот персонаж рисовали с него! Так что я должен был бы чувствовать себя с ним непринужденно, но, когда мы сели, чтобы поговорить, я закаменел. Невозможно было повторить ту историю, которая так свободно лилась с тобой, с Тенчей, с Фиделем. Чем больше я старался, тем сильнее нервничал: Тимосси смотрел на меня таким взглядом, каким обычно награждают сумасшедшего дядюшку с мезонина или одноклассника, который невыносимо заикается. И я вдруг начал трястись, задыхаться все сильнее – и я знал, что будет дальше, приступ астмы, с которыми ты так хорошо знаком, брат. К счастью, я вспомнил прием, которому научился, пока не ушел с медицинского факультета…»

– Твой брат не закончил учебу?

– Как врач он мог спасти несколько пациентов. Как революционер он мог бы спасти все общество. Как Че Гевара – мы все хотели быть такими, как Че. Хотя, становясь воином, Адриан пошел против своих глубинных инстинктов: он отказывался причинить вред любому животному, даже муравью, играл в лечение кукол наших подруг… Он стал отличным рукопашником, а потом прошел военную подготовку в секретном лагере, который социалисты устроили на юге Чили в конце шестидесятых. А когда Альенде понадобились личные телохранители, Адриан вызвался в нее войти – и для него все изменилось. Но читай: ты увидишь, какие странные повороты были в его жизни.

Да уж, странные…

«К счастью, я вспомнил прием, которому научился перед уходом с медицинского факультета, а потом попросил Тимосси вызвать скорую, пока приступ не вызвал остановку сердца. Меня, как почетного гостя революции, спешно доставили в больничную палату для ВИП-персон, подключили к аппарату искусственного дыхания и сделали переливание крови.

Извини, что я тебе об этом не рассказывал, – не хотел тебя тревожить. И поскольку никто не мог точно сказать, о чем говорит такой приступ, то врачи разошлись во мнениях относительно его причины, только решили, что здесь психосоматика. Они отметили, что все началось сразу после речи Фиделя – публичного события, освободившего меня от гнета той истории, который я нес. Моему организму больше не нужно было вырабатывать адреналин, подавлявший симптомы основного заболевания, которое у меня было и до путча, и после него, когда смерть постоянно была так близко. Или, возможно, как предположил один из врачей, последний бой в „Ла Монеде“ был настолько травматичным, что я не желаю заново переживать те события, когда долг этого больше не требует, и, когда меня снова попросили о них рассказать при отсутствии острой необходимости, я защитился такой болезненной реакцией.

Реальные причины я пойму гораздо позже, когда ко мне вернется здоровье благодаря Аделаиде, пожилой чернокожей сиделке, которая баловала меня, как одного из выживших спутников Сальвадора Альенде, но это была не единственная причина – по крайней мере, для нее. „У тебя дар целителя, – сказала мне Аделаида. – Целители видят друг друга. Моя бабушка увидела меня, а я вижу тебя, Адриан. Когда исцеление исходит из самых дремучих чащоб твоего существа, тогда все ужасные события, через которые тебе доводится пройти, только усиливают этот дар, эту эмпатию – готовят тебя, даже если ты об этом еще не подозреваешь. Моя бабушка была рабыней на плантации сахарного тростника в те времена, когда на Кубе еще было рабство, и, когда она сказала, что я стану курандерой, целительницей, как она, я подумала, что она необразованная, не поверила ей. Я поняла только тогда, когда в темнице – потому что я поддержала восстание Фиделя против Батисты – я начала помогать другим заключенным, исцеляла впавших в отчаяние. Как ты. И теперь ты поправишься, мой мальчик, потому что множество людей ждут твоей помощи, начиная с тех, кто совсем рядом. Чудо ждет их и тебя“.

И очень скоро она стала подвозить мое кресло-каталку к постелям других больных – идущих на поправку и умирающих. Все они были ветеранами, прошедшими через конфликты в Конго, Никарагуа, Гватемале, Боливии, которые провоцировал Фидель. Они пытались срастить куски своих переломанных конечностей и бунтарской жизни – и у всех состояние было более тяжелым, чем у меня. И то чудо, которое провидела Аделаида, свершилось. Потоки утешения текли через меня. Чем большее облегчение я мог принести этим тяжело раненным, этим умирающим – тем лучше становилось мое собственное настроение, здоровее – тело.

Никто не выходит из таких переделок, не изменившись самым коренным образом. Тот человек, который попал в эту больницу, считал себя бойцом революции. Человек, которого выписали спустя несколько недель, был посланником мира. Дух воина, желание быть воином, убивать ради какого-то дела, пусть даже самого благого, меня оставил. Мне хотелось только помогать тем, кому больно. И не как врач, а как сиделка – быть с ними не время от времени, а когда приближается их конец: вот где я нужен. Работа в хосписе, которую большинство людей сочли бы неблагодарной в наши времена, когда мы отворачиваемся от смерти, предпочитаем ее прятать, – эту работу отводят женщинам, а не таким солдатам, как я».

Я оторвался от письма и встретился с пристальным взглядом Абеля.

– Это стоило бы когда-нибудь опубликовать, – сказал я. – Единственная проблема в том, что это читается почти как фантастика, меня любой обвинил бы в том, что я это выдумал.

– На обвинения плевать, потому что это письмо публиковать нельзя. Надеюсь, я могу рассчитывать на то, что ты сохранишь все в тайне, – по крайней мере, пока живы он и я. Я делюсь с тобой только потому, что тебе доверяю – и потому, что Адриан разрешил мне это сделать.

– Я никогда не выдаю свои источники, – сказал я и сдержал свое слово.

Я только сейчас свободен от этого обещания, потому что оба брата умерли несколько лет назад – в один и тот же день, но в разных странах. И даже так я не уверен, честно ли рассказывать об этом. Но если этого не сделать, я не смогу закончить эту книгу, она последует за Антонио Коломой и не увидит света. И мне кажется, что Абель одобрил бы: он просвечивает сквозь эти страницы с той неустрашимостью, какую хотел бы показать восхищенным читателям, а что до Адриана… Конечно, мне не следует говорить за них – не в этих воспоминаниях. Надо быть осторожным, представляя мертвых, пытаясь расшифровать то послание, которое они нам передают.

В то время я ничего такого не думал – хотел только дальше читать письмо Адриана.

«Что до рассказа о смерти Альенде, то я счел, что выздоровел и смогу снова его повторять. Перед тем, как сесть на самолет в Мадрид, чтобы лететь оттуда в Лондон, к Лауре, я пообещал принимавшим меня, что всегда буду в их распоряжении, чтобы излагать мою версию происходившего в „Ла Монеде“.

Что это было пустым обещанием, я понял только тогда, когда через несколько дней после прибытия в Лондон уселся за стол с самыми заметными членами Комитета солидарности с Чили: там были и британцы, и наши соотечественники. Генеральная репетиция перед важной пресс-конференцией, которая должна была состояться на следующей неделе. Как только меня представили как героя „Ла Монеды“, на меня напало такое же оцепенение, как в Гаване. Я молчал не меньше двух минут, а тем временем их внимание сменилось нетерпеливым ерзаньем, неловкостью и нервным покашливанием. На этот раз не было приступа астмы, ни малейшей панической дрожи. На этот раз я просто встал, извинился, сообщил этим чудесным людям, что рассказывал эту историю уже достаточное количество раз, что истина уже ходит по миру, а мое личное участие не обязательно. Я был таким спокойным и собранным, потому что, сидя перед ними в молчании, я понял, почему больше не могу говорить. Это не имело никакого отношения к травме, адреналину или еще чему-то подобному.