Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Наскальные картины Ласко
красивы без нужды,
хотя, быть может, по велению волшебства
красота становится необходимостью.

Но коли волшебство — в самом действе,
в отчуждении мига,
нам пристало вообразить охотников,
             что поднялись на рассвете
и отправились под землю.

Каждый несет в каменном сосуде
одну краску, дар солнца,
вытяжку из корня или ягоды.
Быть может, они постились, и блюли молчание,

и сидели нагие под звездами;
а теперь, со снами во главе,
вероятно, с молитвой, что укрепляет сердца, на устах,
идут они вглубь пещеры

и собираются в сверкающей факельным светом галерее,
и там каждый по очереди будет возвышен,
вознесен, дабы умилостивить
силу и грацию будущей добычи,

прикоснуться к страху, к голоду, к сердцу,
познать, когда рука не дрогнет
при взмахе бизоньего рога,
что для волшебства ничего не требуется,

оно — как камень,
а красота,
призванная из наших тел,
остается у нас в костях.

Именно это гольян,
Зажатый в мягком клюве,
Бормочет Птице-Духу в клобуке,
Что несет его из потока в поток;

Это напевает дороге кожа ботинка;
Спящие шепчут своим сновиденьям;
Это водоросль выдыхает волнам,
Семя — ветру, слово — дыханью;

Это вепрь, что похищен Вишну
На излете каждого выдоха,
Как уголь, чтоб вновь распалить этот сад лихорадок,
Говорит с таким нежным, усталым изумленьем:

«Всякий раз
           ты несешь меня
                          сюда же».

Незримая, крикливая,
сидит Птица Карма у тебя на плече —
эдакий жуткий отпрыск
наглого попугая Джона Силвера
и ворона, что не давал покоя По.
Вцепился тебе в плечо, дабы напоминать:
за все, что ценою духа купил,
всегда будешь должен,
что дашь — то и получишь,
а что получишь — то и твое.

И когда карма замыкает круг —
а она всегда его замыкает,
эта безмозглая смешливая птица дуреет,
скачет у тебя по ключице
и заходится в праведных воплях под самым ухом:
«Кар-ма! Кар-ма! Кар-ма!», —
покуда не захочется удавить гаденыша,

да что угодно — лишь бы заткнулся.
Ибо хоть оно и правда,
что дела мы вершим в вечном неведенье
и часто немощны в вере,
нам хватает мудрости принять
последствия по заслугам,—
но это не значит, что нам по нраву
и уж тем паче люба эта полоумная птица.

Стиху конец, когда чувство ушло.
Когда лодочки вплывают
в Тоннель Любви
пустыми, втянутые
здоровенным лязгающим механизмом,
вроде сердца.
Вроде тьмы, что придет твои кости прибрать,
если путь
одному не сыскать.

Маскарады. Стихи. Виски и кровь.
Малютка, которой хотелось плясать на всех праздниках.
Малыш, спавший на ее могиле.
Они снятся,
а мусоровоз подмял под себя Каммингз-роуд,
громыхает на свалку
с грузом горького меда,
лимонов и чаек, зеркал непрямых,
передряг и засохших роз.

Снятся мальчик и девочка, рука об руку,
а лодочка вплывает
в тоннель, где одними словами цел не будешь.
Пытаются держаться за руки,
за тьму, за тоннель, за чувство.
Алиса из Страны чудес, порубленная на куски,
закопанная на парковке.
Первый помешанный упырь-фонема
визжит в черном тоннеле.
Пытаются уравновесить
изящную хрустально-прозрачную силу простоты
и вой, раздирающий легкие.
Между стуком сердца и тишиной,
                    и следующим тяжким ударом
цепляются за рваный билетик из последних сил.
Ждут всю ночь того самого слова, что означало
«малютка пляшет», что вело читателей
меж чародеев и демонов, помогало им
вылепить себе лица из грязи.

Стиху конец, когда чувство ушло.
Когда сломленное тело оседает в лифте,
избитое стихами и тьмой,
любовниками, виски и зеркалами,
игривой блескучей бессмысленностью
и бесконечно жалким словариком чувств.
Тоннель, где слова — ничто. Ни что. Вообще.
Ни мальчик, ни девочка, ни кости их рук,
                     обглоданные начисто.

Не может выразить чувств, что несут их,
выдох за выдохом стих все тянется,
в карнавальную любовь, в опасность и кровь,
в черный тоннель,
Тоннель Любви,
в тоннели, которые мы копаем друг к другу,
держась в темноте за руки.

Такова вера, потребная,
чтоб пережить ненасытный шабаш ночи,
чтоб дождаться слова,
воспеть его, выплакать,
моля и кляня,
не отступаясь, даже когда нас истребляют,
даже когда мы пали.

Цветок в мозгу акулы
миллион лет безупречен.
Драконий цвет — кровавый мак,
плотский, сжатый,
выбит в основе ее хребта.
Мак, что я срезал, когда лепестки облетели,
чтоб заполучить млечный лотос ее слез.
Срезал в пекле дня,
лезвием по спирали вокруг луковицы,
душистое млеко
высохло на солнце дочерна.
В моем уме. В моей нужде,
чтоб повелевать густым цветеньем
во снах моих у нее на груди.
Меж тем акула налетает на пловца
и растрясает челюстями на части.
Сны о силе и безупречном освобождении
от боли. Яркий
такой цветок. Кровь
распускается в воде,
кружит в зеленых глазах ее,
словно пламя.
Гипнотический лепесток и шелк
ее тела движутся с моим вместе,
дуга наслаждения между снами,
а во мне цветет мак
с жестоко изысканной чистотой одержимости.
Алмаз, что на измеренье плотней.
Кровь, что, замерзнув, расширяется.

После взрыва в Оклахома-сити
собак-спасателей
свезли самолетами вместе с кинологами
со всех Штатов.

Но когда собаки не смогли найти
ни одного выжившего,
они впали в уныние,

и после очередного дня без единого
живого спасенного,
даже если собаки искали,
все было без особого толку.

И тогда кинологи принялись по очереди
прятаться в руинах,
чтобы собаки нашли их живыми.