Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Ошеломляет и восхищает меня
на планете 24 000 миль в обхвате
с поверхностью в 96 000 000 квадратных миль
быть здесь
на высоте 2 000 футов в горах Кламат
на длинной безлюдной гряде что отделяет
Средний и Южный притоки Смита
в тесной сухой хижине
в ледяную безлунную ноябрьскую ночь
сбившись в кучу на кровати
у дровяной печки
с моей возлюбленной
и нашим ребенком.

Тренируемся в бейсбол под вечер
с Джейсоном, ему только-только шесть,
мягкими летними сумерками
в глубине гор,
я подаю и объявляю:
«Вот летит крученый
юному Джейсону Доджу,
и — о боже мой — он выходит на него,
глубокий замах, точно в центр,
в самую глубь, абсолютно раздавил его,
белой пылинкой пропадает за садовым забором,
исчез напрочь,
как индюшка в кукурузе, —
так далеко закинул,
что хоть поисковую партию отправляй».

И я вам так скажу, в этом весь кайф —
отбивать такую подачу,
со всего маху,
насмерть в самую точку,
запуская разряд
силы в полет.

Джейсон, такой довольный,
что сейчас лопнет,
говорит: «Сбегай за мячом.
Света еще хватит».

Хочу лежать на открытом склоне холма
и чувствовать, как все
устремляется к свету.
Не хочу думать, судить, решать.
Зима была тяжкая.
В ноябре помер отец Вики.
А месяц спустя я нашел
брата — он умер
у себя в кламатской хижине.
Потом месяц дождей,
потопов, селей.
В саду, побитом морозами,
на пугале сидят вороны.

Хочу рухнуть в траву на холме,
и пусть все забродит от тепла.
Отдаться цветению без остатка.
Зарыться лицом в гущу маков;
обратить лицо к небу.
Если надо работать, пусть дело
будет по моим чахлым силам,
пусть будет подстать моим устремленьям
чуять, как корни зарываются вглубь,
покуда я представляю себе
новые краски цветка.

Закрыв глаза, чтоб заострились ощущенья,
она касается щеки теплым камнем.
Его это сражает совершенно —
мужчина с меньшим опытом лишился бы чувств,
а ему почти 50, и он лишь чуть пошатнулся,
стон задавило до хныка,
он смятен желаньем,

но ясности хватает признать
в себе полную растерянность чувств
к этой молодой женщине
и что же ему делать — и надо ли вообще.
Побужденья редки непорочные,
но он даже не знает точно,
чем именно хочет быть:

камнем, его теплом, ее щекой,
рекой, океаном или солнцем внутри
той луны, что горит внутри нее, —
всем, ничем или неким сложным сочетанием возможностей,
про которое он знает довольно, чтобы знать, — ускользает.
Но знает, превыше всякого знания,
что вздутый от дождя поток, могучий и неспешный,

движется именно так, как стоит к ней прикасаться,
и ему хочется раскрыть объятия и коснуться ее вот так же,
на плавкой грани между плесом и стремниной,
бурливой каймой, глубокими перекатами,
будто Моцарт прядет млечно-изумрудный шелк,
уловить, обернуть в текучий покой
влажного витка, хромовой искры.

В самый настоящий миг ночи —
он невоспроизводим, утерян —
свету звезд у нас на лицах
было миллион световых лет.
Я менялся.
Ты тоже.
А свет все летел.

Меняемся без выбора,
несвободные от вселенной,
как сходные явления
ее нескончаемой природы,
а также ее сиюсекундные перемещенья,
каждый вздох и удар сердца подчиняются
абсолютно относительной
пространственно-временной полноте
возможностей, заблуждений и рождений,
порядкам и беспорядкам,
свойствам, принципам и таинственным силам —
некоторые неумолимы, как притяжение,
некоторые случайны, как ящерка в супе.

Ты меняешь.
Я тоже.
Я пытался записать историю мгновенья,
чтоб уловить точно,
где именно стало оно песней,
слилось с солнечным светом, что лепит реку,
со светом звезд у нас на лицах,
с огнем под булькающим супом.
Ты нырнула с другого берега
и поплыла ко мне с луной в гортани,
тело скользит под водой,
как тень птицы.
Твоя переправа изменила течение,
река изменилась,
изменив нас с тобой.

Все, что мы знаем, прежним не остается.
Оно рассеивается, как звездный свет в уме;
выцветает в будущем, которое создало:
ничто не утеряно, ничто не обретено, просто длится,
как изменчивое состояние смертной благодати.

Осененная звездами песнь возникла по-над рекой,
летела с тобой в летних сумерках,
босоногая, обласканная остывающим песком,
и ждала, когда в мире проявятся звезды,
а медленная зеленая река собирала наши тени,
покуда мы пели во весь голос,
до мурашек,
и я стал тем, чем ты стала.
Не навсегда, наверное,
но наверняка.

Мою каталку ввозят в колоноскопическую процедурную
на процедуру, к которой меня готовила целая ночь
ЖК-лаважа посредством несуразно именованного
                     слабительного «Ступай-налегке»,
за которым последовали две клизмы с водопроводной водой,
очистившие мой пищеварительный тракт
                     до того тщательно,
что я воображаю — кишки мои блестят хромом,
                     как на автопараде, —
блестят, то есть, за вычетом крови, что привела меня сюда,
ибо я растерял половину своих эритроцитов, покуда
доковылял до приемной неотложки, выйдя на траекторию,
что приземлила меня за съехавшимися дверями
                    Центра Колоноскопии
и навязала мне осознание, что тело мое снашивается,
а также признательность за расхожую мудрость, которая
                 лупит в самую точку:
                                                Старость — не для слабаков.
Я знаю, мне, кто истратил немало души и духа на борьбу
с теми, кто своей силой держит прочих в бессилии,
теперь надлежит сражаться с этим слабеющим телом,
                 пронесшим меня
и спотыкливо, и строптиво
через секс, наркотики и рок-н-ролл,
оно оставалось верно своим находкам, когда
                 мегафоны хрипели:
                                           «Расходитесь или вас арестуют», —
онемело гнулось под ударами полицейских дубинок,
однако все вихрилось водой от касанья любимой,
тело, что вынесло этот взрыв, когда я пустился
в роскошно безумное приключение под названием
                «осознание»,
не только движитель, но и смысл, корпус собственной
                метафоры,
3-мерная тренога для кинокамеры души,
и после безрассудных десятилетий излишеств и небреженья —
мчим на авось, мчим на скорость, —
Время без сожалений отзывает свои векселя,
и я понимаю, что жизнь моя до сего момента вдруг
                свелась вот к чему:
мне в зад сейчас засунут миниатюрную камеру,
что, несомненно, предпочтительнее смерти,
но это первое глубокое унижение, сопутствующее
                неизбежному тлену,
и впервые с тех пор, как я был маленьким,
                мне так беспомощно.
Однако почти тут же мне помогает анестезиолог,
который закачивает мощную смесь «демерола» и «верседа»,
наркотика, разбодяженного гипнотиком, через
                капельницу в меня, вменив, и я, так
точно, я растворяюсь,
озеро перемерзает сверху вниз,
и толком не понять, почему, этот дерзкий пятилетка
                у меня внутри
впивается в неистовое достоинство в ядре ярости,
а я с неколебимым восторгом понимаю,
что моя воля сражаться сильней моей хиреющей плоти,
и в этот вот миг затмения мне является виденье:
я и тысячи мне подобных, орды психоделических реликтов,
бухих мечтателей, пантеистов с даосскими наклонностями,
троцкистских бандитов с изумрудных холмов,
мы стоим все вместе —
морщинистые, искореженные, сношенные, ощипанные,
стареющие и немощные, однако почему-то — неукротимые,
и бьемся насмерть за то, что любим и что никуда не девается:
за семью, за друзей, свободу, справедливость и древние леса.
Так внемлите же, вас предупредили, главы корпораций
             и алчные псы у них на побегушках,
слившиеся вместе олигархи, спеленатые неразберихой
             бюрократов и продажных политиков,
вы связываетесь с нами на свой страх и риск,
не говоря о наших зубных протезах, что вопьются вам
             в жирные жопы, как сбрендившие
             кусающие черепахи;
Коридоры Власти станут предательски скользки
             от наших длинных слюней с раскисшими хлопьями;
мы взломаем вам лэптопы по старинке — тростями,
             костылями, ходунками, топорами, кувалдами,
             что бы ни попалось под руку;
Эмфиземная Бригада, бездыханная после десятков
             лет «Лаки-Страйков» и убойной травы,
забьет вас до потери пульса кислородными баллонами;
стоит вам представить очередной глобальный
             проект борьбы с мировым голодом,
             заготовленный их проститутками-учеными,
мы вас заглушим сварливыми воплями «А? Ч-чё?»;
влезете нам в тарелку — будьте готовы защищать
             свою лицемерную срань, не то нашлепаем вас
             по кумполу промокшими подгузниками
или удавим катетерами, а то и веревкой, сплетенной
             из чудовищных волос,
что теперь растут в странных местах у нас на теле —
             в ушах, на бровях, локтях, сосках, —
а если не поможет, привяжем вас, распялив, к этому
            вашему столу, что больше кухонь у многих из нас,
и отмутузим калоприемниками
(а если нам и половины сил, что была у нас в юности,
            не достанет,
изощренность, уверяю вас, утроит действенность
            их применения
для надирания жоп у систем, убивающих душу);
если ж ничего не поможет, мы созовем Всеобщую
           Забастовку,
после чего устроим массовую оккупацию ваших
           помпезных штаб-квартир,
где заставим вас выслушать все наши телесные жалобы:
как снашиваются наши сердца и печенки,
а терпенье уже истерлось до дыр, —
да, мы вынудим вас слушать нас, старых пердунов,
           нескончаемыми сменами,
что в бесконечных подробностях станут описывать
           наши разлития желчи, ЭКГ, ЭЭГ,
           результаты томографий,
клинических анализов крови, работу печени,
           вросшие ногти и все особенности стула
           за последние две недели,
и в общем и целом доведут своим нытьем вас
           до безумия, если не исправитесь.