Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА
В палатке было душно и темно от комаров. Князев торопливо смазал руки репудином и включил рацию.
– …тыре, три, два, один, – монотонно забубнил в ухо голос Федотыча.- Восток, Восток, я База, как слышите меня, как слышите меня, перехожу на прием.
– База, я Восток. Вас слышу. Прием.
– Здравствуйте, Андрей Александрович! – обрадованно закричал Федотыч. – Я уже минут пять вас зову. Вам тут три радиограммы есть, Жарыгин позавчера еще принял. Как поняли меня?
– Понял отлично, – сказал Князев. – Давай!
Две радиограммы были служебные, начальство требовало сводки, третья – Матусевичу: «Володя, мы ничего о тебе не знаем, почему не пишешь, страшно беспокоимся, телеграфируй. Родители».
– Ответы будете передавать? – спросил Федотыч.
– Я завтра иду к Жарыгину, – сказал Князев, – там на месте и отвечу. Да, кстати, горняки, когда последний раз приходили за продуктами, ничего не говорили?
– Как обычно. Взяли крупу, хлеб, молока я им дал десяток банок, еще чаю две плитки, ёх монах. А что у них там случилось?
– Да ничего особенного. – Князев помолчал немного, – Вот что, Федотыч, ты мне молоко не разбазаривай. Оно для маршрутов. Горняки и так аристократами живут, каждый день рыбу едят. И чаю много не давай, а то остальным до конца не хватит. Учти все это.
Князев выключил рацию, отсоединил антенну, ткнул под спальник надоевший парабеллум и пошел к кухне.
Матусевич сидел на корточках и, держа кружку под накомарником, громко швыркал горячий чай. Князев налил себе, сунул кружку под сетку и мелкими частыми глотками начал отхлебывать густой коричневый завар, обжигаясь, дуя, ослепнув от терпкого пара.
– Чай… человек, – с умилением сказал между двумя глотками Матусевич.
– Чай не пьешь – откуда сила? – подтвердил Шляхов. Он уже утолил жажду и теперь чаевничал не спеша, за компанию. Кто в тайге откажется от чая?
Втроем они незаметно осушили чайник, наполнили его снова и поставили на огонь – для ребят.
– Как вы там живете? – спросил Князев, угощая Шляхова сигаретой.
– Да ничего, ковыряем помаленьку, – усмехнулся тот. – Наше дело известное: бери больше, кидай дальше. Грунт тяжелый, мерзлый, зараза, руки себе все поотбивали.
– Эти двое новеньких норму делают?
– Ввыкают ребята. Обсмеешься: по-ихому сила есть – ума не надо. Шуруют в забое, будто трактор, земля дрожит, а проходки нет.
– Тут не смеяться, а помогать надо. Ты ведь старый волк, все секреты знаешь.
– Шурфы близко, так показываю…
– А как глубокий?
– Плохо идет. Водоотлив замучил. Сплошной капеж. Пока одну бадью отчерпаешь, вторая набегает. Гиблое место.
– Надо, Иван Сергеич, надо. Там очень интересная вещь намечается. Да, а рудишка на забое все та же?
– Та же. Чахотошная.
– Взрывник успевает за вами?
– Сейчас успевает, когда без работы сидим. А вообще двоих надо бы.
– Это я знаю, что надо двоих, – вздохнул Князев. – Но где его возьмешь, второго. Я этого-то еле уговорил, у соседей из-под носа сманил…
Когда Князев отошел, Шляхов спросил:
– Чего это остальных ваших долго нет?
– Они уже, наверное, пришли, – шепотом ответил Матусевич и придвинулся ближе. – Андрей Александрович ругается, если они рано приходят, говорит: «Опять пробежали галопом по Европам». Так они маршрут окончат и где-нибудь неподалеку отсиживаются, ждут одиннадцати, контрольного срока.
Стало прохладно. Над речкой копился белесый туман. В лесу была уже темь, но вершины гор алели. Неистовствовали комары.
– Во гады, – изумился Матусевич. – Когда же они спят?
– Они, сынок, в три смены работают! – ласково сказал Шляхов и, глянув в сторону просеки, оживился. – Кажись, Лобанов.
На тропинке показался высокий сутуловатый человек в светлой брезентовой робе и подвязанных к поясу болотных сапогах. Он сбросил у палатки рюкзак с торчащим из него промывочным лотком, подошел к костру и, приподняв сетку, скупо улыбнулся темным лицом.
– Здорово, Сергеич!
Было Николаю Лобанову тридцать три года. У Князева он считался ветераном, и, когда наставало время для многодневных контрольных маршрутов, Князев всегда брал его с собой. Знал, что в трудном деле надежнее напарника не сыскать. И только в «жилухе», где в магазинах торгуют водкой, терял Лобанов всякую власть над собой. Потому и не задерживался он долго ни на какой постоянной работе, потому и связал свою судьбу с геологоразведкой…
Он сел у костра под дым, утерся рукавом.
– Намантулился, как заяц в упряжке. Ручей в верховьях пересох, последние пробы за два километра к воде таскал… Чего пришел?
– Будто не знаешь, – серьезно ответил Шляхов. – По тебе соскучился!
– Идут! – сказал Костюк и перевесил на обгоревшей палке ведро с кашей поближе к огню. По тропинке резво шагали Высотин и Тапочкин. Поравнявшись с палатками, они дружным дуэтом воскликнули:
– Петру-ша, исть!
– Исть, исть! – подхватился Костюк и забренчал посудой. От этих чаем не отделаешься.
После взаимных приветствий Высотин сказал:
– Ну, давай, Петруша, почешем зубы, а то кишки к спине присохли.
– Мать наша – гречневая каша: не перцу чета, не прорвет живота! – ладно сплел Шляхов.
Костюк недружелюбно покосился на него: лишний едок. Верно говорят, что на чужой рот пуговицы не нашьешь.
Князев молча взял свою порцию и подсел поближе к дыму. В кашу попал комар, угодив в самое масло. Пока Князев гонял его по миске, туда налезло еще с десяток, и он, махнув рукой, стал есть прямо с комарами, стараясь только не глядеть в ложку. Вкуса они не перебивают – и ладно, а может быть, даже полезны. Вместо витаминов.
Остальные устраивались как могли. Матусевич сидел, поджав к груди острые колени, держал на них миску и старался одновременно уместить под накомарник и миску, и руку с ложкой. Высотин ел лежа, упершись локтями в землю и накрывшись курткой с головой. Тапочкин бегал с миской вокруг палаток, и ложка у его рта только мелькала. И лишь Лобанов и Шляхов сидели с храбро поднятыми накомарниками, намазав лицо и шею репудином. Кожа у них была дубленая и не боялась этой бесцветной жидкости со сладковатым запахом, от которой под пальцами облезала краска на карандашах, а пластмасса становилась липкой.
В полог не шел никто. Ужинали всегда вместе. И если кто запаздывал – знал, что без него не начнут. А не вернется кто-нибудь к контрольному сроку – тут уж не до еды. Всю ночь будут взлетать в небо сигнальные ракеты, а утром чуть свет – на поиски…
– Как успехи? – обратился наконец Князев к Высотину.
– Мы медведя видели! – похвастался Тапочкин.
– Да ну! – обрадованным голосом сказал Князев. – А габбро-долериты вы не видели?
Тапочкин смутился и повернулся к Высотину, ища поддержки.
– Не видели мы габбро-долеритов, – вяло ответил Высотин. – Наверно, их тут вообще нет. Уже почти месяц работаем, а ничего, кроме «горохов», не видим.
– Ну, ну, без паники! – сказал Князев, – Никуда они от нас не денутся.
Он неожиданно подмигнул Матусевичу, улыбнулся уголком рта и уже другим голосом спросил у Лобанова:
– А у тебя как?
– Пятнадцать проб намыл. Завтра докончу.
– Маршрут будете смотреть? – спросил Высотин.
– Надо бы, да темновато уже. Ладно, потом как-нибудь посмотрю.
– Так что, мы отдыхаем завтра? – спросил Тапочкин.
– Вы отдыхаете, – сказал с ударением Князев, – а мы с Иваном Сергеичем, – он кивнул в сторону Шляхова, – завтра уходим.
– А когда вернетесь?
– Послезавтра к вечеру. Задание я вам утром напишу.
– О-ля-ля! – пропел Тапочкин. Отдых без Князева ему нравился.
Костюк сложил в ведро миски, залил их водой, чтобы отмокали, в другом ведре начал заводить тесто для завтрашних лепешек. Тапочкин принес мешочек с фигурками и картонную доску, предложил Высотину:
– Сгоняем в шахмотья?
– Давай, только быстро. Спать хочется.
– Форы не дашь? – спросил Тапочкин, когда фигуры были расставлены.
– Перебьешься! – ответил Высотин и пошел пешкой от ферзя.
Матусевич подбирал щепочки, бросал их по одной в тлеющий костер и задумчиво смотрел, как они вспыхивают. Остальные молчали, глядели на огонь.
Легок на подъем полевик: где поставил палатку, – там и дом; переспал ночь – уже обжитое место, и оглянешься, уходя, на четырехугольник примятого мха с постелью из пихтового лапника, на черное пепелище костра.
Много таких безвестных ночевок разбросано по тайге. Умело и надежно вбиты колья, поодаль видны следы умного топора, надета на рогулину от давнего костра перевернутая банка – может, и сгодится кому-нибудь, кто пойдет следом, может, не в чем тому незнакомцу даже чай вскипятить. Наткнешься на такое – и потеплеет на сердце: здесь был свой. Догнать бы его, покурить вместе, подбодрить, предложить помощь… Нигде так не рад человек человеку, как в огромном таежном безлюдье.
Но у каждого из них где-то другой дом, главный. Там по праздникам пьют за его удачу, там ждут от него хотя бы писем, потому что сам он обещает приехать только «через годик». Да и то приедет ли?
