Василий Аксёнов - Весна в Ялани
– Позавчерась надумала за кладбишше пойти на лыжах, решила прутьев наломать, – говорит Луша. – Голик последний растрепался, и на метлу, метла уж развалилась… Ну, милый мой, да это ж молочко, пошто не пьёшь-то? Не куражься… Вижу, плетутся мимо кладбишша и ташшат чё-то… Один, Флакон, – волоком по дороге на верёвке за собой как вроде флягу, другой, Электрик, – пилу на загорбках. Чё-то – похоже на пилу. Пила, однако… Ездили в город, флягу сдали. Вечор гуляли. Рая ко мне за солью приходила. Я и не знала бы, она мне сообшила. Ещё, наверное, гудят… И песни пели, слышала отсюда… Были-то у тебя? – спрашивает Луша.
– У меня, – говорит Коля.
– Где ещё быть им, как не у тебя. Не в Москве же, не на выставке… Ну-ка, родимый, нос не вороти. И нос сухой вон… Я так и думала, – говорит Луша. – Не в турпоход же в лес они ходили. Не лес валить… Ты есть-то хочешь?
– Так, маленько.
– Тебе за флягу отвечать, Федя не спустит.
– Вычтет.
– Обязательно. И за пилу-то.
– Пилы там не было.
– Где-то же взяли ведь, какую-то несли…
– Не знаю.
– Не на дороге же нашли… И знать тут неча… Пилы на ёлках не растут – не шишки и на дорогах не валяются.
– Ну…
– Вот тебе и ну.
– А у нас нет, случайно?..
– Нет, – говорит Луша.
– Худо, – говорит Коля.
– А мне не худо.
– Да я так.
– Чаю попей. На печке чайник… Не ждала… Я пока тут вот, с этим разберусь… Скоро приду, налажу чё-нибудь. Суп там, на печке же, должо́н поспеть. Кожа-то на тебе ещё не лопнула?
– А чё?
– От грязи.
– Нет.
– Больше двух месяцев не мылся… Или там ванна у тебя, в благоустроенной квартере?
– Ванна.
– И душ. Ага. И Интернет.
– А папиросы хоть купила? – спрашивает Коля.
– Купила, – говорит Луша. – В сенях висят, в пакете салафановом… Чтобы в избе-то ими не воняло, то ж – задохнуться… никотин.
– Запах как запах, – буркнул Коля.
– А? Чё ты там?
– Да я ничё.
– Чё-то всё сам с собой, прямо как этот…
Двор не глухой – насквозь его просвечивает солнце.
В старой, когда-то чёрной, теперь бурой, выцветшей плюшевой жакетке, застёгнутой на все пуговицы и перепоясанной ещё пеньковой верёвкой. В тёмно-коричневых штанах лыжных с начёсом. В серых валенках с калошами, с завёрнутыми и надрезанными сзади голенищами. В пуховой серой шали, с обвязанными вокруг шеи концами. С голыми, от мороза красными, руками. Висят вязаные шерстяные варежки на поясе, заткнутые под верёвку. Луша, и без того полная и ростом малая, в этом наряде вовсе как бочонок. Но шевелится расторопно.
Лицо у Луши хоть и лисье, как Коле нравится определять, с тонким, чуть вздёрнутым носом, с жёлто-зелёными глазами с узким, продолговатым разрезом, со вскинутыми возле висков вверх тонкими рыжими бровями, с густыми, длинными и почти белыми ресницами, словно сплошными, но по душе она бесхитростная. Мать её, покойница, Глафира Силуяновна, не зря называла свою дочь простодырой. «Шуток не понимат, – она же говорила. – Всё принимат за чистую монету. Ох, ну и девка». Вся, от волос до пяток, Луша в крупных золотых веснушках, которые не сходят с тела и зимой, наверное, с лица-то – точно. Волосы пепельного цвета, обычно скрученные на затылке в тугой крендель, который и сейчас угадывается под платком.
Родилась Луша на Алексеевском Шлюзе, в старообрядческой семье. В семь лет увезли её от родителей в яланский интернат. Закончила она здесь восемь классов. На одне трояки. На Шлюз обратно не вернулась, никонианами – по словам её матери – испорченная. Устроилась в ясли уборщицей. Ясли закрыли, осталась без работы. Вышла замуж за молодого кержака, приехавшего когда-то с перебравшимися из Ворожейки в Ялань родителями, по имени Савин, по фамилии Лоскутников. Савин маненько был блажной, маненько тронутый. Держал он пасеку. На ручье Смолокуренном, в семи километрах от Ялани, на волоке. Медовухи наварит. Ходит, весь день ею потчуясь да от удовольсьвия покрякивая. Гости придут к нему, он хвалится: дивно медишку нынче накачал, пойдём в омшанишко, мол, – покажу. Глухаришек настрелял, пойдём в амбаришко, мол, – полюбуетесь. Рыбы наловил, спустимся в погребишко – поглядите. Назавтра отрезвеет, попросят его гости мёдом, дичью или рыбой угостить их. А Савин: «Год худой. Ребята, нету!» Когда пьяный – хоть всё у него было забери, а когда проспится – на всё у него один ответ лишь находился: нет ничего, мол, год неладный, всё, мол, к тому идёт – к опустошенню. Вроде и простоватый был мужик, как и жена же его Луша, два сапога пара, но обдурить Савина в какой-нибудь сделке, в отличие от Луши, было трудно. Это ей, Луше, ночь за день можно выдать. Приблизили его, Савина, к себе хитроумные начальники из елисейской охотинспекции, чтобы пользоваться его силой и гостеприимством, выдали ему фальшивые корочки инспектора, он и возомнил о себе лишнего. Всех стал останавливать в лесу, до всех начал докапываться. Здоровый был, мощный, как Илья Муромец, не выболел, сопротивляться ему было сложно. У многих ружья отобрал. И до своих родственников добрался. Стал как-то у одного из них, придя к тому в таёжную избушку, ружьё аннулировать, а тот схватил подвернувшиеся под руку железные вилы и ткнул Савина ими в грудь, наверное, не сильно – только продырявил ему лежащие в кармане энцефалитки стопкой поддельные корочки охотинспектора и действительный охотничий билет да под соском чуть ранил кожу. Связал его Савин, принёс на себе в Ялань и держал, как аманата, у себя в доме, поя и кормя, пока не приехал настоящий инспектор и не приказал Савину отпустить пленника. Любимой присказкой у Савина была такая: мазни меня в рожу! Я покажу им, мазни меня в рожу, мол. И что такое?
Ехал однажды Савин зимником к себе на пасеку, мягко устроившись в санях на сене, пчёл проведать да избушку протопить надумал. О чём-то думал. Встречаются ему у Вязмина-ручья его родственники, которых он допёк уж основательно. Не разъехаться им на узкой дороге. Ты, мол, сворачивай. Нет, дескать, вы. Спорили, ругались, из саней вышли и драку учинили. В передке саней у Савина молоток торчал, которым он оббивал снег с копыт лошади. Молотком этим несколько раз его по голове, без где-то уже свалившейся с неё шапки, крепко стукнули. Потом, поверженного, и ногами отходили. Погрузили Савина, окровавленного, в сани, развернув коня, в Ялань его направили, а сами назад поехали.
Яички у него, у Савина, как после выяснилось, были разбиты, умер он от перитонита через пять суток. Если б не это, выжил бы, конечно. В больницу ехать отказался. Бог, мол, оставит помирать, врачам – одна только помеха, время зря тратить.
Похоронила мужа Луша, жила какое-то время совсем без денег, на воде да на корочке хлеба. Была картошка, были овощи. Потом овечку и барана в долг у Белошапкиных купила, овец стала разводить. Табун у неё теперь – голов сорок. Сошлись после с Колей. Пока живут вот.
Натаскал Коля вёдрами на коромысле воды с Куртюмки, сначала в дом и в подсобку, затем и в баню. Баню затопил. Со двора после выкидал. Дров наколол, отдельно их сложил – столько, что долго Луше за колун не надо будет браться.
Беремя в дом принёс, бесшумно, бережно их, словно живые, пристроил около печи, на кухне.
После разделся и разулся у порога, обулся в тапочки – пимы с обрезанными голенищами. До телевизора прошёл, включил его, сел на диван.
Давно не слушал, не смотрел. Смотрит и слушает внимательно.
Передают концерт, в честь какого-то профессионального праздника, и объявляли какого, но у Коли из головы тут же вылетело. Поют – как заполошные, орут или вижжат, как полоумные, – будь бы тут Луша, так бы и сказала, – ногами дрыгают – танцуют. Им ладно, деньги-то идут. Луша бы на такое заплевалась, смотреть не стала бы, ушла. Коля и к этому относится спокойно. К свету не липнет грязь – так говорит Колина мать, – свет только закрыть можно, как солнце тучами, и то на время.
Прерывается вдруг трансляция, появляется на экране дикторша, садится за стол к микрофону, открывает какую-то папку и, глядя в упор на Колю, спрашивает:
– Вы – Николай Сергеевич Безызвестных?
– Я, – говорит Коля.
– Где же вы пропадали, мы вас обыскались.
– В лесу был, – говорит Коля.
– В лесу он был…
– А чё такое?
– Вам присуждено звание Героя России.
– За чё?
– За прошлые заслуги в армии. Нашла, – говорит дикторша, – награда героя.
– Да я там вроде ничего такого и не совершил, рыбачил только.
– Приказ министра обороны.
– Ну так, дак это…
Закрыла дикторша папку, встала из-за стола и, не прощаясь, исчезла с экрана. Концерт продолжился. Не до концерта стало Коле.
За шторой, закрывающей проход из прихожей в горенку, мелькнул кто-то и тут же высунулся из-за шторы.
