Василий Аксёнов - Весна в Ялани
Да нет, конечно, не наврал.
Отдыхал Коля, выбрав место и усаживаясь на отвале, уже несколько раз. Раз пять, наверное, не меньше. Опять пристроился, сидит. Уснуть он не боится – выспался. Да и не так теперь уж холодно. Градусов тридцать.
– И в тридцать тоже можно окочуриться…
Кому судьба-то.
Посидел, оттого, что закурить нечего, подосадовал – не до отчаяния, до огорчения. Когда почувствовал, что силы восстановились, подался дальше.
– Ну, хоть немного бы, не отказался…
Бутылка пива бы – и то.
Идёт, не радуясь и не печалясь, почти спокойный, в разные стороны из-под шапки, низко нахлобученной, поглядывает, взгляд не задерживая долго ни на чём. Глаза давно уже привыкли к яркому – чуть только щурит – чтобы в них свет умереннее врывался, не захлестнул их.
Тени, видит, от деревьев на снегу сиреневые. Лежат беззвучно, распластались. На них заметнее, как мыши исчертили снег.
Дали томят отстранённостью душу, влекут к себе; то, что за ними, ли её так соблазняет.
– И чё такое… почему?
За ними что? Да то же самое: за далью даль. Но чем так манят? Словно там то, что ты всё время ищешь. А там – обман. Который и блазнит.
Идёт. И так примерно рассуждает.
Похмелье мучает. Приходится терпеть: дело-то всё равно пока поправить нечем. И думать лучше о чём-то другом, чтобы о нём не думать, о похмелье.
«Хорошо там, – думает Коля, глядя на горизонт, – потому, что меня там нет. Там окажись, хорошее сюда переместится, если я на него смотреть оттуда стану. Значит, и тут должно быть хорошо мне».
– Если по логике…
Но всё равно вот… почему-то?..
Километра за два до Ялани, в Межнике – так называются поля, ныне заросшие, и ручей, тут протекающий, – прямо на мосту через этот ручей, простом накатнике из брёвен, догнал Колю тот же водитель, на гружёном уже – были встречные, порожние, без остановки проносились, лишь посигналив, – кругляком лесовозе.
Не хорошо мне, не легко, а как-то это…
Дверь приоткрыл, кричит водитель:
– Садись!
Забрался Коля в кабину. Снял рукавицы, после – шапку. И телогрейку расстегнул.
– Тепло тут, – говорит.
– Не улица, – говорит водитель.
– Во всём-то и сопрею.
– И телогрейку можешь скинуть.
– И в телогрейке посижу. Недолго ехать.
– Я думал, чай уж дома пьёшь.
– Не на колёсах.
– На ходулях.
Созвонился он, водитель, оказывается, со своим зятем, начальником уголовного розыска. Сообщил ему про околевшего. На что зять, дескать, ответил, что сегодня же, если найдёт свободную машину, отправит вслед за ним, за его лесовозом, своих сотрудников, и он, водитель, место им покажет. Договорились и о времени: в три, мол, часа, после обеда.
– До темноты успеют, может, – сказал водитель.
– Успеют, наверное, – сказал Коля. – Не глухозимье.
– Мне-то, пусть и того темнее будет, и ночью возим… Зять Шуру знал, – сказал водитель. – Был у него на пасеке когда-то.
– Кто у него там только не был, – сказал Коля.
– Где медовуха, там и… пчёлы.
– Летят на сладкое.
– А как!.. Ну, он на должности, не шибко-то себе позволить может, – сказал водитель. – Хотя бывает… Да чё я… Бог ему судья, с такой работой.
Коля согласился:
– Работа та ещё… собачья.
Минуют кладбище. Оградок будто нет, и тумб со звёздами не видно. Так завалило. И, на бою тут, занесло. Только кресты – без перекладины Пилата, и та под снегом, и лишь большие, не над детскими могилками – глядят верхушками, обозначая погребённых: тут, мол, они, хоть и зима, о них не забывайте.
Коля помнит: здесь его дедушки и бабушки, тёти и дяди, тут и отец его лежит.
«От веку всех почивших упокой», – подумал так, словно за матерью, за бабушкой ли повторил.
Круглая в своём месторасположении, Ялань отсюда – как на белом блюдце с тёмно-зелёной окаёмкой ельника – на голубом престоле неба. Над нею Камень высится, кудрявясь соснами, с редко торчащими, как великаны, на гребне лиственницами. Бока его, где они голые, а не заросшие ольшаником, на солнце блещут.
– Красиво, – сказал водитель.
– Красиво, – Коля подтвердил.
– Место хорошее. И вид. Вроде и езжу часто тут, а всё любуюсь, не привыкнуть… Большое было, говорят, село.
– Я ещё помню. Эм-тэ-эс…
– Куда чё делось?
– Разорили.
– А мы-то где, когда нас разоряют, куда мы смотрим?.. И мы ведь тут же! Разорили. Как воробьиное гнездо…
– Ну, разорилось.
– Разорилось… Жизнь на земле меняется.
– От этого не легче.
– И мир на месте не стоит. Я не про легче… Всегда так: где-то убывает, – говорит водитель, – где-то прибывает.
– Не спорю, – Коля говорит.
– Закон природы… Сами себе жить не даём. Шило нам в заднице мешает, никак не вынем. А всё и валим на кого-то.
– Я не валю.
– Да я не про тебя. Мне чё-то жалко стало Росомаху, лежит один там…
– Он ушёл.
– Куда ушёл?!
– Вернулся, может.
– Ага, и пляшет… чтобы разогреться, – говорит водитель. – В термосе чай закончился, а пить охота. После пельменей…
– И я бы выпил, – Коля говорит.
– Скоро уж дома будешь – выпьешь.
– Не знаю… Вряд ли.
– Чё так?
– Так.
Спустившись в длинную, но пологую гору и перемахнув неглубокий ложок, в Ялань поднялись. На тракт выехали, промчавшись Маковской, пустынной сейчас, без людей и без скотины, и даже без собак, с редкими на ней покосившимися избёнками, заброшенными в большинстве, улицей. Остановились посреди деревни, где раньше клуб стоял, пока он не сгорел, а до него ещё – управа волостная находилась.
Попрощавшись с водителем, вылез Коля из кабины. Давно не видел родину – соскучился, чуть не заплакал.
– Гущи хотя бы надо было прихватить… с собой. Об этом чё-то не подумал.
И счас бы это…
Лесовоз, уже по асфальту, покатил дальше, в сторону Елисейска.
Как гриб из земли, из-под снега, по какому-то будто волшебству, выросший возле Коли маленький, противный человек, похожий на чёрта из кинофильма «Вечера на хуторе близ Диканьки», с визгливым криком «Коля! Коля! Коля! Коля!» увязался за машиной, проводил её до ельника, назад пулей вернулся и поскакал в Линьковский край, куда намерен идти Коля. И ни одна собака на него нигде не взлаяла.
– Дурак какой-то, – сказал Коля.
Не стал заходить к матери, пошёл сразу к Луше.
– Хотя бы гущи.
Но… бы это…
Снег возле ограды убран, в отвалы смётан – те выше Коли, – как траншея. Чтобы разглядеть соседний дом или весь край, надо взбираться на снежную стену, на самый верх её. Чисто выметено и в ограде. Серебрится инеем озябшая мурава, жёлтая, в основном, но кое-где и малахитовая – живая, значит, просто спит.
Слабый, ленивый дым, словно от брошенной, но не погашенной сигареты, тянется из труб неторопливо – в доме и подсобке, – к небу наискось, не прямо. И чем-то вкусным носит по округе.
– Отвык, ли чё ли?.. Слюни побежали.
Давно горячего не ел.
На алюминиевых рогах чуть поскрипывающей телевизионной антенны на долговязой жерди, слегка раскачивая её, воробьи сидят, чирикают звонко; воробьи же шумно возятся и за наличниками. Сковорода чугунная стоит среди ограды, на мураве, пустая, что в ней и было, всё склевали – они же, эти воробьи, больше тут некому. Луша добра и к воробьям, хоть и жидами называет их, – жалет.
Овец она, Луша, во дворе кормит, разговаривает с ними, слышно.
Прошёл Коля во двор.
– Здорово, – говорит.
– Здравствуй, – повернувшись к Коле, отвечает Луша спокойно, словно сегодня утром лишь они расстались. – Пропашшый, прибыл.
– Прибыл.
– Надолго?
– На день… может, на два.
– А, хорошо… Сбегашь, – и это Коле, не кому-то, как будто Коля побежит, а не пойдёт размеренно, представить трудно, – после к Нестерову, попросишь у него кобылу. Овцы без сена. Много уходит им – меньше съедят, а больше стопчут. Не сёдня, ладно уж, а завтре. Потом распутица-то – в лес не сунешься, не доберёшься до покоса. Не то что лошадь, а и трактор-то не вытянет – тут, в гору, на пригон к нам. А он не даст, дойдёшь до Белошапкина. Конь у него резвый, не перетрудился, – говорит Луша, – только воды на нём с Бобровки привезёт да дров раз в месяц. Лоснится, сытый.
– Ладно, – говорит Коля. – В бане помоюсь, после бани… Если он дома. Баню не топила?
– Где ему быть?.. Нет, не топила.
– Куда уехал, может, мало ли?
– Нестеров?.. Дома он. Видела его я на пригоне. Навоз выкидывал из стайки. Не у тебя в лесу друзья-то твои были? – спрашивает Луша, подняв на руки палевого кучерявого ягнёнка и поднося ему бутылку с молоком. – Чё-то не ест совсем и мамку не сосёт, не околел бы, лихорадка.
– Какие? – спрашивает Коля.
– Красивый – жалко, если сдохнет… А у тебя их много, чё ли?
– Ну…
– Электрик и Флакон. Будто не знашь…
– Эти.
– Эти. Их тоже долго тут не видно было, как и тебя, я и решила…
– У-у.
– Позавчерась надумала за кладбишше пойти на лыжах, решила прутьев наломать, – говорит Луша. – Голик последний растрепался, и на метлу, метла уж развалилась… Ну, милый мой, да это ж молочко, пошто не пьёшь-то? Не куражься… Вижу, плетутся мимо кладбишша и ташшат чё-то… Один, Флакон, – волоком по дороге на верёвке за собой как вроде флягу, другой, Электрик, – пилу на загорбках. Чё-то – похоже на пилу. Пила, однако… Ездили в город, флягу сдали. Вечор гуляли. Рая ко мне за солью приходила. Я и не знала бы, она мне сообшила. Ещё, наверное, гудят… И песни пели, слышала отсюда… Были-то у тебя? – спрашивает Луша.
