Дженнифер Доннелли - Революция
— Спасибо, — говорю я. — Ты меня даже не заметишь, клянусь.
Я протягиваю ему айпод, выкладываю еду на стол, а рюкзак и сверток Фавеля убираю под кровать. Я прошу у Амадея чистую рубашку и, сняв мокрую одежду, развешиваю ее на спинках стульев. Потом делаю себе бутерброд, развожу огонь и усаживаюсь на пол. Кажется, я ни за что в своей жизни не испытывала такой искренней благодарности судьбе, как за это тепло и за этот бутерброд.
— Съешь что-нибудь, — с набитым ртом говорю я Амадею. Но ему не до еды. Он возится с айподом. Наконец он возвращает его мне и спрашивает:
— Как это завести? Где здесь ключ?
— Ключа нет. Вот, смотри… — Я показываю, как включить айпод. — Ах да, еще наушники, — вспоминаю я и достаю их из кармана куртки. — Держи. А теперь жми на кнопку еще раз. Это — список музыки, видишь? Меню. Выбирай, что будешь слушать.
Мой айпод забит до отказа — это практически антология мировой музыки, потому что я скачивала все, что советовал послушать Натан. Амадей смотрит, как я листаю список по алфавиту.
— «Бетховен», — читает он. — Это который пианист? Из Вены?
— Да.
— Я слышал о нем наилучшие отзывы! Говорят, он также пишет неплохую музыку.
— Правду говорят. Вот, послушай.
Я включаю Третью симфонию, помогаю Амадею надеть наушники и наблюдаю за ним. Он закрывает глаза, и его лицо, и без того прекрасное, теперь аж светится. Он улыбается, хмурится, кивает, вскрикивает. Размахивает в воздухе изящными руками, словно дирижирует. Спустя несколько минут у него на щеках блестят слезы, и мне становится завидно. Услышать эту музыку впервые — не в кино или рекламе автомобилей, разодранную на кусочки, а целиком, какой ее задумал великий Людвиг, — это волшебный опыт.
Я доедаю бутерброд, остатки еды кладу на каминную полку, чтобы Гюго не дотянулся. Затем забираюсь на кровать. Все тело ноет от усталости.
Когда я натягиваю на себя одеяло, Амадей снимает наушники и оборачивается ко мне. Сперва он даже не может говорить. Затем вытирает глаза и спрашивает:
— Когда он это написал?
— Он еще не написал. Но скоро начнет. Допишет в тысяча восемьсот четвертом и посвятит симфонию Наполеону Бонапарту.
— Бонапарту? Этому солдафону?.. — удивляется Амадей. — Откуда ты знаешь?
— Да все знают, — устало отвечаю я. — Это же в учебниках истории.
— Не понимаю.
— Еще бы. Я тоже ничего не понимаю, — говорю я. — Амадей, с нами приключилось что-то необъяснимое. Мы с тобой встретились — под Парижем двадцать первого века. А потом бежали от погони — и вышли на поверхность в Париже восемнадцатого. Подумай — тебе самому ничего не кажется странным?
Амадей некоторое время молчит.
— Катакомбы — место загадочное… — медленно произносит он, но затем пожимает плечами. — Да нет, все вполне объяснимо. Наш рассудок смутили вино и затхлый воздух. А ты к тому же ударилась головой…
— Дело не только в этом…
Но Амадей уже забыл обо мне. Его захватил Бетховен. Мне хочется наблюдать, как он слушает, наслаждаться его переживанием, но у меня слипаются глаза.
И тут до меня доходит, что я лежу в постели Амадея Малербо, которому посвящен мой выпускной проект. Это же такая возможность! Лучшего источника информации не придумать. Если он все еще будет здесь, когда я проснусь, — если все это не окажется сном, — я задам ему тысячу вопросов.
— О нет! Закончилось, — восклицает Амадей, подбегая ко мне с айподом в руке. — Прошу, еще!
Я беру его руку в свою и, управляя его пальцем, показываю снова, как выбирать музыку.
— Вот, попробуй сам, — говорю я. — Выбери что-нибудь.
Он крутит колесико и попадает на «Джейнс Аддикшн» — «Ritual de lo Habitual».
— Амадей, постой, ты проскочил целых два столетия, — предупреждаю я. — Тебе будет сложно.
Но — поздно. Он уже надел наушники. Несколько секунд он слушает, затем срывает их.
— Это что, музыка будущего? — потрясенно спрашивает он.
— Да.
— В таком случае будущее кажется мне очень странным.
— С прошлым ему в этом не тягаться, — бормочу я.
И, наконец, засыпаю.
73
Мертвец не может встать и за кем-то погнаться. Потому что мертвецы вообще не шевелятся. Так или нет? Если так, то почему вон тот труп в зеленом платье двигает рукой? Ах, стойте. Он ничем не двигает. Это крыса. Жирная крыса вгрызается в плоть, пожирает мертвечину.
Ну, слава богу. Мне аж полегчало. Я, пожалуй, даже счастлива. Так счастлива, что начинаю смеяться как одержимая. Смеюсь и не могу остановиться. Потом начинаю задыхаться. Наконец кричу сама себе: «Замолчи!» Нужно идти дальше, пока не пришли мародеры и не увидели, как я сижу здесь в углу и раскачиваюсь.
Я по запаху поняла, что впереди трупы, но на этот раз я подготовилась заранее: прихватила с собой мешочек Амадея с корицей и апельсиновыми корками. Это немного перебивает вонь, но не спасает от ужаса открывшегося мне зрелища. Их здесь сотни. Тысячи. Обезглавленные тела втиснуты в крохотные пещеры и сложены штабелями вдоль стен. Сколько же людей убил Робеспьер?
Остановившись, я свечу фонариком на карту катакомб, которую нарисовал Виржиль. В начале полицейской облавы я сунула ее в рюкзак и совсем забыла о ней, но сегодня утром, когда искала в рюкзаке таблетки от головы, нашла.
Я спросила у Амадея, как попасть в склеп, через который мы с его друзьями вчера вышли в город, и он сказал, что вход — в церкви Марии Магдалины, только никто не должен видеть, как я туда спускаюсь. Я съела бутерброд с салями на завтрак, оделась и собрала вещи. Затем поблагодарила Амадея за гостеприимство. Но он меня даже не заметил. Я пыталась его напоследок расспросить — где он родился, почему перестал писать для театров, как превратился в гениального композитора, — но он только отмахивался, поглощенный моим айподом. Он не спал всю ночь. У меня не хватило духу сказать ему, что через день-другой батарейка сядет.
Простившись с ним, я побрела по парижским улицам к церкви Марии Магдалины, откуда спустилась в склеп, а затем, по длинному холодному туннелю, в катакомбы.
Теперь я рассматриваю карту Виржиля и нахожу на ней эту церковь. Здесь отмечено, что туннель, ведущий от нее вниз, перекрыт. Видимо, его и перекроют через пару сотен лет, но в текущей реальности все не так. Потому что вот она я, стою в этом самом туннеле и вожу пальцем по карте. Так, дальше он несколько раз разветвляется, проходит под рекой, а затем выводит к Пляжу.
Понятия не имею, как я во все это вляпалась. Почему я здесь и почему все на вид, и вкус, и запах такое настоящее, если этого не может быть. Но мне все равно. Единственное, что мне сейчас надо знать, — это как вернуться назад. В двадцать первый век. К Виржилю. Так что я решила добраться туда, где все началось. На Пляж.
