Марк Барроуклифф - Говорящая собака
На это я не мог ответить ничего, а может, просто не хотел. К раз и навсегда сложившимся отношениям привыкаешь, как к джинсам в обтяжку. Стоит их снять — и становится непонятно, зачем с таким трудом в них влезал. Так и самые нелепые отношения, ставшие привычными, кажутся логичными и вполне нормальными, что бы тебе ни говорили друзья.
Когда же в наших отношениях с Линдси пролегла трещина? Хотя, пожалуй, никакой трещины и не было, как не было и никаких отношений. Мы просто сосуществовали, жили бок о бок, такие разные и чужие друг другу люди. Мы всегда были две разные личности, несовместимые и самодостаточные. Наверное, меня это вполне устраивало, все было просто идеально до тех пор, пока я не встретил пса.
Я еще крепче прижал к себе Люси.
— Просто не верится, что ты простила меня за Чартерстаун.
— А почему я должна была прощать тебя? В чем ты виноват? Просто продал дом.
— Я имею в виду… как? — осенило меня. — Ты не знаешь?
— А что я должна знать?
— Что дом продан почти задаром. Я думал, ты из-за этого уволилась.
— Я ушла с работы, потому что увидела кольцо у нее на пальце, — сказала Люси.
— Ну и что?
— Я решила, что вы обручены и у меня нет никакой надежды.
Так вот оно что! Колечко с бриллиантом, купленное Линдси в минуты охватившего ее восторга от грядущего материального благополучия. Да, поистине в жизни не бывает мелочей, каждый предмет в ней может значить многое и даже очень многое — если не для тебя, то для кого-то другого.
— А о чем идет речь? Что там случилось, в Чартерстауне?
И я раскрыл ей глаза на то, какая я сволочь.
— Так во-от оно что, — задорно блеснула она глазами. — Ты теперь, получается, уголовник?
— И, представь себе, не вижу никакого выхода.
— Ну, выход всегда есть. Достать новый паспорт и пуститься в бега. Начать все сначала. Я тебе помогу.
— Но… как же ты? — У меня перехватило дыхание от этого неожиданного предложения. — Как твой курс английской литературы?
— Английской литературы? — переспросила она, словно бы впервые услыхав такое словосочетание. — Честно говоря, устала я от придуманных разговоров вымышленных героев, от никогда не существовавших людей, от высосанных из пальца идей. От всего этого я устала. Ты и собака — это гораздо интереснее. Мы вернем его, не беспокойся.
— Что ты задумала? — тревожно спросил я.
— Взлом, — лаконично отвечала она.
— Взлом? Что ты такое говоришь. Откуда ты вообще знаешь такое слово? Ты что…
— Не беспокойся, — оборвала она. — Мы этим уже занимались.
— Мы? Что значит «мы»?
— Мы с братом в детстве лазили в чужие дома.
— Но зачем? Что вы там делали?
— Валяли дурака. Проверяли содержимое холодильников и устраивали скачки на диванах.
Многие вещи я увидел в эту ночь в новом свете.
Мы стали дожидаться, пока в приюте все окончательно замрет. В девятнадцать лет средняя продолжительность полового акта составляла у меня минуты две. Такое даже «актом» нельзя было назвать — так, скорее «сцена», небольшой кинодубль. Конечно, теперь, и особенно после пары стаканов вина, это может затянуться на несколько часов, пока не будет достигнут желаемый результат, — то есть получается целая сексуальная пьеса, даже эпопея. С годами я стал понимать, что уверенно движусь к эпической трилогии, которая все никак не может кончиться благодаря вялости действия и отсутствию концовки. Однако Дэн оказался тем самым исключением, которые так любят подтверждать правило, и, похоже, не думал покидать сцены.
Мы стояли и мерзли, мерзли и стояли. Ботинки, которые всегда вызывали у меня ощущение удобства и надежности, теперь вели себя как дешевая поделка из искусственной кожи и пластика, какие-то обноски восьмидесятых. Я увидел эти пластиковые мокасины в магазине году примерно 1986-м. Они назывались «Сталлоне», вероятно, перед тем, кто их обувал, все должны были расступиться. Теперь я в них окончательно разочаровался.
Люси все это время прижималась ко мне, излучая животное тепло.
— Мы найдем его, — твердила она. — Обязательно найдем, не беспокойся.
Я еще ни с кем не делился своей тайной, но тут, на погруженной в космический холод стоянке, поведал ей все.
Люси улыбнулась:
— Я заметила, что ты с ним разговариваешь.
— Нет, в самом деле, он отвечает. Наверное, я окончательно спятил, но это так.
— И что же он рассказывал про меня? — прижалась она ко мне.
— Ты ему нравишься. Поэтому и подумал, что он согласится пожить у тебя некоторое время.
— Почему же тогда…
— Он сказал, что, если я откажусь от него, пусть хоть на день, он окончательно потеряет веру в человечество.
Люси посмотрела на меня совсем как Пучок, когда я сказал ему, что могу вести машину куда захочу.
— Чушь какая, — заметил он, точно мальчишка, уверенно заявляющий приятелям, что может забить «хоть сто миллионов голов» в ворота.
— Да уж поверь, — сказал я тогда. — Вот, смотри, сейчас я поверну направо.
Во время поворота пес отрешенно смотрел в небеса, и на морде у него было написано: «Не держите меня за идиота».
— Ты просто вертишь руль туда, куда хочет ехать машина, — сказал он.
— Да нет же, это я управляю ею, а не она мной.
— В таком случае, зачем ты возвращаешься в город?
— Чтобы отвезти Линдси ее вещи.
— И в то же время, — заметил пес, виляя хвостом в манере «разрешите напомнить господам присяжным», — тебе нечего там делать. Не хотел — и все равно сел в машину и меня с собой прихватил, впрочем, последнее я одобряю в любом случае. И вот десять минут спустя ты оказываешься в месте, куда, по собственному утверждению, хотел меньше всего на свете. Что это? Издевательство над собственной личностью? Ты у нее как будто ходишь на поводке. Ведь если бы ты мог влиять на ход событий, то туда бы уж точно не поехал, разве не так? Попробуй-ка возразить.
Ну что тут скажешь? Я сказал:
— Не хочу, но надо.
Пес закатил глаза к потолку.
— А потом еще оставишь меня одного в машине, потому что мне туда, к ней, заходить нельзя. Оставишь мне только щелочку в окошке и уйдешь туда неизвестно на сколько, пока она тебя не отпустит. А потом будешь ждать, пока она не решит впустить тебя обратно. И дверь закрывается, когда ты даже ее не трогаешь! — воскликнул он, точно Эйнштейн, на пальцах доказывающий теорию относительности упертому ньютонианцу.
Хлопья снега опускались на нас с неба, как стружки пармезана на пиццу.
— И вообще, — вспомнил я, — говорит он как вполне образованный человек, только временами на него что-то находит.
— Что?
