Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка
Я понимаю, что пытается проделать этот несчастный. Он репетирует свои показания в суде, явно готовясь свидетельствовать против дочери. У него тон свидетеля обвинения. Он бросает на меня угодливый взгляд, предназначающийся будущим судьям.
— И случилось то, что должно было случиться. Однажды перед спектаклем Сесиль до того довела мать своими бесконечными поучениями, что той стало плохо на сцене, когда она взяла одну из высоких нот. Далее — занавес, и наш директор, мсье Дуз, готов был вернуть деньги за билеты. Что делать, бывает… Назавтра Глэдис снова вышла бы на сцену, и все бы было в порядке, но тут вмешалась девчонка. О, она выждала, пока мать унесут в артистическую, чтобы нанести удар. Когда я спустился снова, разыскивать мсье Дуза, я застал его за беседой с Сесиль, он прямо весь сиял. Нам с женой и в голову не приходило опасаться ее. Она ведь явилась к нам такая жалкая, с сорванным голосом, не могла спеть даже простую гамму. Ну ладно, заменила бы мать один раз, это еще куда ни шло, но на следующий день — не знаю уж, что она там наговорила мсье Дузу, только он был готов на все ради нее. Уговаривал Глэдис еще немного отдохнуть, говорил, что она может гордиться своей дочерью. Было ясно, что это отнюдь не ускорит выздоровление Глэдис. Она и не выздоравливала. Это она-то, которая никогда не болела… Доктор приходил каждый день. Он тоже рекомендовал покой. Легко догадаться, что он был с ними заодно.
— Заговаривала ли Сесиль хоть раз о том, чтобы с ней заключили контракт? Я имею в виду, было ли у вас впечатление, что она хочет закрепить за собой исполнительскую ставку?
Тед пожимает плечами.
— Вы неверно ставите вопрос. Дело было вовсе не в деньгах. Сесиль просто хотела затмить свою мать, вот и все. Но знаете, я слышал отзывы зрителей, они говорили, что Сесиль ей и в подметки не годится.
— Вы еще не рассказали мне, как все это произошло.
Я говорю тоном следователя, невольно подыгрывая Теду. Он должен быть доволен: ему подают реплику в избранной им роли. Это происходит помимо моего желания, но менять стиль беседы уже поздно.
— Драма разыгралась на третий день после приступа. После обеда у нас была репетиция. Мы находились на сцене втроем: пианист, который репетировал с нами, Сесиль и я. Жена осталась в гостинице. Она уже поправилась, но на улицу еще не выходила. Она вообще по натуре домоседка, так что в тот день я уже совсем не ожидал, что она появится в театре. Я заверил ее, что репетиции не будет. Чтобы успокоить ее, понимаете, чтобы она не расстраивалась лишний раз. Уходя, я сказал, что иду прогуляться. Репетиция затянулась, потому что Сесиль просто не может обойтись без поучений. Она и меня пыталась учить, хотя уж я-то, видит бог, свое ремесло знаю. «Это не четвертушка, а одна восьмая плюс пауза в одну восьмую, паузу нужно выдержать, нужно взять дыхание» и т. д. В результате Глэдис, конечно, забеспокоилась, почему меня так долго нет. Что-то заподозрив, она собралась с силами, встала и кое-как дотащилась до театра.
Все эти выражения: «собралась с силами», «кое-как дотащилась» — должны создать для судей новый образ Глэдис — слабой, больной женщины, любящей матери, кроткой и преданной супруги.
— Мы репетировали в декорациях, и в глубине сцены была дверь. Вот оттуда-то и появилась Глэдис.
— Она была вооружена?
— Вооружена? Не знаю, можно ли это назвать оружием. У нее был в сумочке маленький нож для разрезания бумаги…
У меня такое впечатление, будто меня заставляют играть в какой-то мелодраме с бездарным партнером.
— И давно она носила при себе этот нож?
— По меньшей мере лет двадцать пять. Одно время мы не получали ангажемента в оперетте и играли в пьесах, поставленных по романам мадам Флоренс Беркли «Молитва» и «Если верить предсказаниям звезд», и этот разрезной нож был частью реквизита. Глэдис всегда была невероятно деятельна и не могла ни минуты, даже на сцене, посидеть спокойно. Ей непременно нужно было что-то держать в руках: вязанье, сигарету, цветок… Этот нож ей понадобился для роли в «Молитве». Я играл в этом спектакле слепца, она — Джей. Да, я уверен, что именно Джей. Как она была хороша в своем красном бархатном платье, все зрители были у ее ног!
Сесиль рассказывала мне об этом периоде их жизни. Она сохранила о тех годах кошмарные воспоминания. Когда «Нанетта» сходила со сцены, Тед и Глэдис сходили с ума.
— Этот нож из «Молитвы» стал для моей жены чем-то вроде амулета, талисманчика. С той поры, вот уже двадцать пять лет, она носила его в своей сумочке. Так что, как видите, тут и речи нет о заранее обдуманном намерении. Просто она была доведена до умоисступления.
— В тот день, когда это случилось, она появилась на сцене с ножом в руке?
— Нет-нет! Я абсолютно уверен, что нет!
— Когда же она вынула его из сумочки?
— Не знаю. Я не заметил. Между Глэдис и Сесиль началась ссора. Глэдис вошла в тот момент, когда Сесиль уже в сотый раз делала мне выговор. Сначала она обвинила меня в том, что я забываю про синкопы. Потом прицепилась с этой дурацкой паузой. Я считаю, что нет никакой разницы спеть четвертушку или восьмую с паузой в одну восьмую. Я всю жизнь пел эту партию именно так, и это не мешало мне всегда иметь огромный успех. Главное — не сбиться с такта, разве нет? И я не сбивался. Но Сесиль все это ужасно злило, и она не отставала от меня. Моя жена не могла спокойно смотреть на это. Сама она еще терпела от дочери замечания, но, когда они относились ко мне, Глэдис выходила из себя. Она так и сказала Сесиль: «Главное — не сбиться с такта, разве нет?» Сесиль, вздохнув, пожала плечами. В этот момент я и увидел разрезной нож в руке у моей жены, причем не в правой руке, а в левой, что может показаться странным, так как она не левша.
— Значит, ударила она все-таки правой?
— Нет, левой.
— А вы знаете почему?
— Думаю, что знаю… да, думаю, что знаю. Если смотреть из зала, то удар выглядит красивее и более впечатляюще, когда тот, кто его наносит, стоит к залу спиной, но при этом не заслоняет жертву. Существуют, правда, разные школы, но нас учили так. Это не означает, что Глэдис продумала все заранее, наоборот, ее поступок был абсолютно стихийным.
— И вы не попытались вмешаться?
— Я не успел. Когда я увидел нож в руке Глэдис, я только успел подумать: зачем ей понадобилась эта старая игрушка? Мне могут сказать: почему вы не обезоружили ее? Но откуда мне было знать, что этот нож может послужить оружием? Увидев мать в таком взвинченном состоянии, Сесиль сказала: «Ты больна, мама, тебе лучше пойти лечь». Это как раз то, что моей жене не следовало говорить. Глэдис высоко занесла руку и с силой опустила ее. Сесиль залилась кровью. Мать с плачем бросилась к ней, а я поспешил вырвать у нее нож, боясь, как бы она не вонзила его себе в грудь. Пианист побежал к телефону вызвать врача. «Скорая помощь» приехала очень быстро. И почти одновременно появилась полиция, которую поспешил известить все тот же пианист. Ведь часто, знаете, аккомпаниаторы завидуют артистам… Через два часа после начала репетиции Сесиль оказалась в больнице, а Глэдис — в тюрьме.
Тед Ларсан произносит «тюрьма и больница», примерно как «трущоба и дворец». Он как будто взваливает на дочь всю вину за это неравенство положений и говорит об этом как о социальной несправедливости. При этом вид у него скорее раздосадованный, чем горестный.
Уже восемь часов утра. Я прошу Жюльена отвезти меня к Сесиль. Мне не удается уговорить Теда прилечь хоть на часок, он буквально цепляется за нас, и мы отправляемся в больницу втроем. Ехать туда довольно далеко. Шампань с ее невысокими холмами, словно обрывающимися в пустоту, всегда будила во мне грусть. Я не мог бы толком сказать ни как выглядит эта больница, ни где она находится. У меня перед глазами только коридоры с рядами дверей и поразительно чистый, без единой пылинки, голубой пол. Нам не позволяют повидаться ни с Сесиль, ни с ее врачом, по милостиво разрешают подождать в конце коридора. Несколько часов мы сидим молча. Около полудня Тед начинает проявлять признаки беспокойства: близится время свиданий в тюрьме. Я отправляю его с Жюльеном. В четыре часа я получаю разрешение увидеть Сесиль, но едва я встаю, как его отменяют: нет, сегодня к ней еще нельзя. Зато, если я подожду еще немного, я смогу повидать ее врача, мсье Леско. Жду врача. Врач оказывается высоким, кудрявым молодым человеком. Чем-то он озабочен, но явно не здоровьем Сесиль. Он рассеянно отвечает на мои вопросы. Да, разумеется, они надеются ее спасти. И нет никаких причин для беспокойства? Никаких. Нет, видеть ее сегодня нельзя. Значит, мне остается только уйти? Да, больше ничего не остается. А завтра смогу я ее увидеть? Завтра — возможно.
Я жду в коридоре возвращения Жюльена. Радостно сообщаю ему, что Сесиль как будто вне опасности — это все, что я уловил из немногословных объяснений мсье Леско. Лифт долго не приходит.
