Музей суицида - Дорфман Ариэль

Как можно осторожнее? Уж не его ли посольские дружки предупредили его о какой-то опасности? Может, из-за его визита в Чили и вопросах об Альенде в моем присутствии кто-то насторожился – кто-то, кому хотелось бы запутать следы, как выразился Орта во время нашего прошлого разговора. А может, кто-то следил за абонентским ящиком, из которого я взял фальшивые отчеты… Может… Но нет: в этом случае мой друг говорил бы более ясно. Наверное, он просто захотел высказать тревогу о тех, кто ему не безразличен, и состояние Ханны усилило его чувства.

Я и не вспомнил бы об этих мимолетных словах, если бы в течение следующих нескольких дней у меня пару раз не возникало ощущение, что за мной действительно следят. Слабые искры тревоги, которые исчезали почти моментально, никаких четких доказательств. Определенно не та ситуация, когда следовало бы беспокоить Анхелику, которая была и без того склонна слишком остро воспринимать вопросы безопасности.

Я не принял во внимание наблюдательность моей супруги.

Случай поделиться своими подозрениями у нее возник спустя несколько дней, когда мы пошли на встречу с Энн Уильямс, австралийским историком. Она собирала материалы для книги о Беатрис Альенде и хотела знать все о круге общения Беатрис в 60-х годах, о том, что она читала, какие песни ей нравились, о ее работе в области народного здравоохранения и педиатрии – и обо всем, что могло бы пролить свет на ее особые отношения с самим Альенде и как ей удавалось одновременно поддерживать отцовский мирный путь к социализму и своих близких друзей в МИРе.

В тот день на террасе – лучшем помещении, которым могла похвастаться студия, арендованная Анной в нескольких кварталах от Пласа Италиа, – было тепло и приятно. Разговор шел уже некоторое время: благодаря своей хорошей памяти Анхелика стала источником большинства историй, а я только изредка упоминал эпизоды наших вечерних сборищ в доме Альенде, где мы планировали кампанию 1964 года, и про ту детскую игровую площадку, которую построили на проспекте Ирарразаваль. А потом, конечно, была упомянута «Ла Монеда» и наша с Тати пара встреч там перед путчем.

– Но вы ведь там были одиннадцатого, да?

Снова этот мой несуществующий акт героизма! Я устало объяснил, что у этого слуха нет оснований, что Анхелика довезла меня до Пласа Италиа – тут я неопределенно махнул рукой в сторону запада, вдоль Провиденсия с ее оживленным перекрестком, – но я не смог пройти через полицейский кордон.

Энн была приветлива и вежлива, но ее отличало упорство, свойственное тем (и мне, наверное), кто, увлекшись чем-то, не может отступиться.

– Мне говорили, – сказала она медленно, – что Беатрис видела вас в «Ла Монеде». Может, вы обсуждали с ней это – может, когда встретились с ней в Гаване? Вы ведь с ней там встречались, верно?

Она хорошо подготовилась – знала больше, чем показывала. Возможно, остальные вопросы были нужны для того, чтобы подобраться к этому острому моменту ее расследования. Вот только у меня не было желания делиться с ней – и вообще хоть с кем-то – тем глубоко личным эпизодом с Тати в отеле «Гавана либре».

– У нас были другие темы для разговора, – ответил я, стараясь скрыть свои эмоции. – Деятельность Сопротивления, проблемы координации действий из заблокированной Кубы… Она назвала имена для моей будущей культурной деятельности в Европе. Так примерно.

– Вы не почувствовали, что она подавлена, переутомлена, в смятении?

Я уже начал жалеть, что принял приглашение профессора.

– Напротив, – заявил я. – Для той, которая за несколько месяцев до этого потеряла отца, недавно родила второго ребенка, помогала тысячам чилийских беженцев устроиться в незнакомой им стране – и все это вдали от матери и сестер, – я бы сказал, что она держалась удивительно хорошо.

– Так что вы не почувствовали, что к тому времени, – тут Энн заглянула в свои записи, – к февралю 1974 года, у нее появились какие-то… – еще одна неуверенная пауза, а потом врастяжку договорила: – …суицидальные наклонности.

– Нисколько.

– Я просто пытаюсь найти истоки этого поступка. Она отмечает свой тридцать четвертый день рождения и выбирает именно 5 октября 1977 года, чтобы застрелиться, – ровно через десять лет после того, как ее идол, Че Гевара, был убит в Боливии… человек, для спасения которого, как ей кажется, она сделала недостаточно. Она приставляет к подбородку пистолет-пулемет «Узи» – как ее отец почти четырьмя годами раньше. Когда она выяснила, что Сальвадор Альенде покончил с собой, когда начала формироваться идея подражать ему? Если были какие-то признаки, когда вы с ней встретились…

Анхелика вмешалась, ощутив мой дискомфорт.

– Во-первых, профессор Уильямс, – и слово «профессор» в устах Анхелики прозвучало скорее презрительно, чем уважительно: какая женщина захочет тратить свою жизнь на получение дипломов, когда можно заняться чем-то неизмеримо лучшим? – Отнюдь не доказано, что наш товарищ президент действительно покончил с собой. А Тати, ради собственного здравого рассудка, последняя бы поверила в то, что он это сделал. Но в любом случае не в этом ключ к ее смерти в 1977-м. Все гораздо проще: ее единственная вина была в том, что она не была сыном Альенде, потому что тогда ей бы позволили умереть рядом с ним, он согласился бы, чтобы она оставалась в ним до конца. Ее вычеркнули из основной истории современной Чили…

– Вот почему я и хочу возродить эту фигуру, – вставила Энн Уильямс.

– …как и множество других женщин, – закончила Анхелика, ничуть не смутившись. – О да, Альенде включал женщин – la mujer de mi pueblo – снова и снова, в каждую речь, и в своем последнем обращении видит себя их опекуном, а потом договаривается о перемирии, которое позволяет женщинам оставить президентский дворец, так что сражаться продолжают только мужчины, воины. Но Тати была воином. Еще раньше она потребовала, чтобы ей позволили пройти военную подготовку на Кубе, и добилась своего, она умела пользоваться оружием гораздо лучше, чем большинство из тех, кто находился в тот день в «Ла Монеде», она готовилась к вооруженному столкновению с подросткового возраста. Ее отец не возражал против этой подготовки, мог даже с гордостью приветствовать этот ее путь – это было частью его собственных убеждений в том, что в некоторых обстоятельствах насилие оправдано. Так что ей должно было казаться, что она предала себя, ту, какой должна была быть, не пробравшись обратно, как это смогла сделать Пайита.

– Она об этом упоминала?

– Я не была достаточно близка к Тати, чтобы знать, что творится у нее в голове. – Анхелика не позволила себя сбить. – Но я не удивилась бы тому, что она возненавидела это женское тело за то, что у него была утроба, а в утробе – дитя, которого деду нужно было любовно оберегать. Так что из-за беременности она оказалась в стороне, когда полетели пули, была низведена до жертвы военных действий, как множество женщин в ходе истории. Оказавшись в клинической депрессии, она причинила себе тот вред, который с радостью получила бы в бою. Вот что я думаю: оказавшись в ловушке послушания, предписанного ее полу вековыми культурными традициями, она в конце концов не нашла иного выхода из этой ловушки, помимо самоубийства, вернув себе неоспоримую власть над судьбой своего тела. Почитайте Камю, почитайте Монтеня, почитайте стоиков: там вы найдете то, что ею двигало. Восстание против того, как ее суть определили: дочь, мать, сестра, жена, дарительница жизни. И вот на что я надеюсь: что в итоге она действовала не из безумного порыва или ужасающего чувства вины, а из потребности доказать – хотя бы себе самой, – что сама управляет своим существованием. Можете использовать эти соображения, если хотите. Только не называйте меня. Меня не интересуют авторские права. Я много лет помогала Ариэлю в его работе – и никто об этом не знает и никому это не интересно. Надеюсь, вы будете аккуратны и осторожны с историей, которая принадлежит народу Чили, и в особенности – ее женщинам. А теперь, профессор Уильямс… – тут ее голос стал мягче, – нам пора забирать у моей матери нашего младшего сына.