Музей суицида - Дорфман Ариэль

Я жалею, что тогда не нашел времени оплакать его смерть. Я был слишком поглощен чудесами новой вселенной, которые ждали открытия – и, в отличие от романа с посольством, не сопротивлялись моему замыслу. Они словно писались сами под диктовку Паулины, словно она вселилась в меня, как до этого – в Ракель, говоря ее устами.

Исчезая, возмущался ли Антонио Колома тем, что я его бросил, укорял ли меня за то, что я нарушил клятву, что буду верен ему, пока смерть не разлучит нас?

Великодушнее было бы предположить, что мой друг Антонио одобрил мой выбор, признал необходимость своей смерти ради того, чтобы кто-то более важный и вдохновляющий, другой персонаж, смог занять его место в моем сердце – может, он похож на такую жену, которая перед смертью выбирает для своего мужа идеальную пару, а потом благословляет их союз из-за грани бытия. Возможно, если бы я посоветовался с ним, он сказал бы, что попытка и дальше погружаться в послепутчевый мир посольства – это способ уклониться от обязанностей настоящего. «Разве ты не хочешь, – сказал бы он мне, – быть не таким, как твои соотечественники, которые только и стараются отвести взгляд от реальности? Так что я тебя прощаю».

Хотя его прощение или отсутствие такового роли не играли. Потому что меня несло: я набрасывал конфликты Паулины с ее мужем-юристом Херардо Эскобаром и похищенным доктором Мирандой, который то ли виновен в тех преступлениях, в которых его обвиняют, то ли нет. Я был настолько поглощен тем, кто они такие и что говорили, что уже через три недели закончил первую редакцию Lune Que Se Quiebra, взяв для названия старое болеро, «Шрамы на Луне»: да, вот что случилось с луной нашей жизни, она в шрамах и подпалинах, но все равно встает на небе, все равно какой-то свет дает.

И, создавая текст, я чувствовал, что снова вписываю себя в реальность, вмешиваюсь в историю моей страны, делаю гораздо более важный вклад в ее благополучие, чем если бы разгадал тайну гибели Сальвадора Альенде. Мне не хватило мужества умереть рядом с ним, не хватило мужества отвергнуть приказ партии покинуть Чили, когда на меня начала охоту хунта – но я мог теперь проявить отвагу, написав пьесу, которая задаст трудные вопросы, которые все стараются обходить. Нет лучшего способа участвовать в поиске души нашей земли и борьбе за эту душу, нет лучшего способа доказать, что я имею право считать эту страну своей!

Даже до того, как пьеса была закончена, перспективы казались благоприятными. Я связался с несколькими театральными деятелями, сообщая, что написал нечто такое, что может представлять интерес. И в тот же день, как я написал окончание, мне позвонила Линда Брэндон из Института современного искусства, ИСИ, в Лондоне с поздравлениями: мою пьесу «Чтец» приняли в качестве центрального произведения для фестиваля «Подцензурный театр», который учредил Вацлав Гавел [2]. Сценическое чтение состоится 25 ноября, и если я смогу приехать, то они будут рады оплатить мне дорогу и проживание. «Чтец» хорошо укладывается в их планы: история правительственного чиновника, который должен цензурировать книгу – и в главном герое узнает себя. Однако я спросил Линду, не будет ли еще более подходящей новая пьеса, которую я только что закончил. Она удивилась, но обещала рассмотреть мое новое произведение, если я смогу быстро предоставить ей перевод.

Почему же я полностью выложился в следующие три дня, а потом помчался в центр Сантьяго, чтобы отправить Линде в Лондон английский вариант «Шрамов на Луне»? Я уже подозревал, что Чили отвергнет мою пьесу, откажется понять ее смысл и важность? Я страховался, готовил себе путь к отступлению на тот случай, если здесь историю Паулины воспримут не как нечто такое, что необходимо рассказать, а как провокацию, дестабилизирующую то хрупкое согласие, которое обеспечило наш переход к демократии?

В любом случае предложение зачитать пьесу по-английски и за границей было сделано наобум. Я не мог предвидеть, что после провала пьесы в Чили то первое чтение в Лондоне приведет к тому, что под новым названием «Девушка и смерть» она неожиданно получит мировое признание.

Ни о чем подобном я не думал в начале октября 1990 года, хотя мне следовало бы догадываться, насколько проблемным станет ее восприятие в моей стране. В те недели, когда я писал эту пьесу, Чили меня не беспокоила. Или, наверное, надо сказать, что элита Чили меня не беспокоила. Постоянное пренебрежение, о котором я не захотел говорить Орте, когда тот спросил меня про Итаку, усилилось, но, как это ни странно, я так погрузился в свою новую пьесу, что был рад такому невниманию. Оно не только давало мне больше времени и сил, которые можно было тратить на мои персонажи вместо того, чтобы утомительно пробиваться на сборища, где меня не хотели видеть, – оно еще и подпитывало мою творческую энергию. Эти оскорбления, это унижение помогли мне открыть себя гораздо более широкой реке боли Паулины, боли Чили: мне стало проще отождествлять себя со всеми, кого бросили, забыли, игнорировали при переходе – с теми, кто дрожал за пределами коридоров влиятельности. То, что Чили не приняла меня с фанфарами и обожанием, сделало мое творчество более протестным, еще сильнее отчуждая меня от страны.

Но я забегаю вперед.

Как только я отправил свою пьесу в Лондон, то сообразил, что оказался всего в одном квартале от центрального почтового отделения, в котором Орта арендовал для меня абонентский ящик. Мой патрон пока не дышал мне в затылок (он четко соблюдал свое обещание не связываться со мной), и потому я не позаботился ее проверить. Такое пренебрежение своими обязанностями я больше не мог оправдать: мой пятинедельный литературный отпуск подходил к концу.

Там меня ожидали две оценки специалистов судмедэкспертизы. Оба, независимо друг от друга, заявили, что отчеты о вскрытии и расследовании, добытые таинственным чиновником из американского посольства, представляют собой фальшивки, копии, сделанные специально для того, чтобы сбить со следа и помешать попыткам выяснить правду – таким, как наша.

Я решил не сообщать Орте об этой неудаче сразу же, чтобы обдумать свои следующие шаги. Что оказалось к лучшему: когда я вернулся с почты, то узнал, что Анхелика только что ответила согласием на приглашение от Начо и Нены Сааведра поужинать у них завтра вечером: это удачное совпадение поможет мне выработать стратегию.

Я был счастлив новой встрече с нашими друзьями – и обрадовался еще сильнее, когда по окончании веселой и вкусной трапезы (обилие вина, сибас, креветки и воспоминания о Ватикано и обо всем, что было потом) случилось нечто неожиданное. Когда мы подняли бокалы в память о тех друзьях и бойцах, которые пользовались нашим гостеприимством в 1970 году, я сказал, как это трагично, что столь многие не выжили. Начо отозвался, что нам следует радоваться тому, что хотя бы некоторым посчастливилось.

– Один из них, – добавил он, – на днях о тебе справлялся. Абель Балмаседа.

– Абель! Я хотел с ним связаться. Может, у тебя есть его адрес, телефон?

Что-то вырвалось из-под контроля: по лицу Начо пробежала тень боли, печали, гнева.

– Телефона нет, адрес есть. Он в тюряге на Педро Монтт. Его поймали три года назад.

– Он политзаключенный?

– Один из слишком многих, – ответил Начо, снова наполняя мой бокал. – Поскольку они проводили насильственные действия против диктатуры, то их – таких, как он, – освободить сложно.

– Разве не ведутся переговоры о том, чтобы их амнистировали, законы Кумплидо? – удивилась Анхелика.

– Военные и правое крыло давят на Эйлвина, так что они продолжают там гнить.

– А что он сделал? – спросил я. – То есть – конкретно.

Начо фыркнул:

– Полное безумие. Его осудили за участие в группе, пытавшейся убить Пиночета в 1986 году в Кахон-де-Маипо… Жаль, что не добрались до подонка, но четырех его сопровождавших они прикончили, так что…

– Абель молодец! – сказала Анхелика. – Он заслужил медаль, а не тюрьму.