Музей суицида - Дорфман Ариэль
Однако, как только я завершил описание того, как Колома предвкушает радости континента по имени Ракель, в мою голову упрямо вторглось то, что не имело ни малейшего романтического отзвука.
Я увидел – хоть и вопреки собственному желанию, – как Ракель с трудом сдерживает слезы ярости. Колома увидел – вопреки его желанию – женщину, отказывающуюся раздеваться перед любым мужчиной, не признающую чувственных игр, не принимающую подушку и чистые простыни, обещания чудесного будущего. Все это было фальшиво, навязано ей, не учитывало того, кто она на самом деле.
Я услышал, как Ракель требует у Коломы: «Найди его!»
«Его? Убийцу?»
«Нет. Его. Того, что сотворил со мной это».
«Сотворил что?»
Я подслушиваю их разговор, наблюдаю, как они игнорируют то, что я для них запланировал, отказываются мне помогать. Слушаю, как Ракель говорит, – и это невероятно далеко от всего, что я про нее знаю. Я слышу ее слова: «Обещай, что ты его найдешь, обещай мне!»
И Колома отвечает: «Обещаю. Обещаю, настанет день, когда этот человек будет стоять перед тобой, и ты сможешь смотреть ему в лицо. Обещаю, настанет день, когда справедливость восторжествует».
«Я рассчитываю на то, что ты выполнишь это обещание, любимый».
А я, якобы пишущий этот роман, поражен таким поворотом. О чем они говорят, кто этот человек, которого она хочет выследить и которого Колома обещает найти?
Ракель неузнаваема. Кажется, будто некая незнакомка захватила ее жизнь, диктует эти слова, превратила ее в… в кого-то другого? Кто же внутри нее – внутри меня – требует, чтобы ее услышали?
И тут меня осеняет: я вспоминаю другого персонажа из другого романа, давно заброшенного, изнасилованную заключенную, которую я назвал Паулиной, в тексте, начатом унылой зимой в изгнании и так и недописанном. Вот кого мне напоминает Ракель.
Паулина. Зациклившаяся на одном из мужчин, кто ее терзал, на враче – на человеке, который клялся исцелять людей. Он присутствует на пытках под тем предлогом, что сохраняет ей жизнь, и пользуется случаем, чтобы постоянно насиловать женщину, которую должен был бы оберегать. Я решил, что Паулина наткнется на этого мужчину случайно, опознает своего мучителя, заманит к себе домой и там сделает заложником. На этом я и остановился, не пошел дальше нескольких начальных страниц, погрязнув в слишком большом количестве вопросов, на которые не находил ответа. Буду ли я концентрироваться исключительно на этой жаждущей отмщения женщине или также введу полицию, прочесывающую запуганный город в поисках выкраденного врача? Одинока ли она в своем стремлении, или же у нее – что было бы логично – имеется муж (или, может, возлюбленный?)… отец, брат – короче, какой-то мужчина, решительно нацеленный на то, чтобы восстановить честь семьи. Кто он? И с чего Паулина безрассудно решает вершить правосудие сама, когда есть надежда, что восстановление демократии приведет к расследованиям, – почему бы не дождаться этого дня?
Под давлением этого множества непонятных вопросов я бросил тот роман, пообещав Паулине, что вернусь к ней, когда настанет время. Я даю такие обещания всем несостоявшимся персонажам, которых неохотно оставляю, даже если сомневаюсь в том, что верну их из пыльного далека, куда они были отправлены.
И все же Паулина явно осталась жива, вспомнила о моем обещании откуда-то из глубин моего подсознания… и все еще пытается выбраться, говоря устами Ракель, ее голосом. Значит ли это, что сейчас настало время ее возродить? Не об этом ли пытается мне сказать Ракель?
Потому что теперь стало ясно: я совершил ошибку, поместив историю Паулины в период диктатуры. Ей было место в современной Чили: именно из-за кривого перехода, разбившего ее надежды на то, что ее насильник и мучитель будет наказан, ей приходится самой творить расправу. Похищение этого врача и суд над ним у нее дома – это протест против страны, которая под предлогом всеобщего блага требует от нее забыть то, что с ней сотворили… страны, которая затыкает ей рот, предает ее, кладет на алтарь спокойствия и примирения. А что, если… что, если ее муж будет членом комиссии, комиссии Пепе, и ему будет поручено расследование только случаев, заканчивавшихся смертью, но не живыми мертвецами, которые до сих пор не оправились от травм недавнего прошлого: он расследует случаи пропавших без вести, но не таких жертв, как Паулина? Как этот амбициозный юрист отреагирует на то, что его жена пытает, а может, и убивает, того, чья вина не очевидна, где единственным доказательством служит безумная каша воспоминаний женщины, которая готова на все, лишь бы избавиться от своих кошмаров и боли? Не сочтет ли он этот ее поступок сумасшествием, политической безответственностью, созданием неразрешимой проблемы для него, для комиссии, для неустойчивого правительства, поскольку он нарушает ненадежный компромисс, по которому мы получаем назад свою демократию, только если согласимся, что никто из преступников не будет призван к ответу, не будет назван по имени?
Чем больше я погружался в то, что получится, если перенести историю Паулины в 1990 год, тем сильнее становилась потребность признать то, чего мне не хотелось признавать все эти месяцы, что я отрицал, когда Родриго предсказал, что я никогда не закончу роман об убийствах в посольстве… признать, что я никак не могу тратить время и силы на то, как Колома ищет серийного убийцу в запертом здании, забитом неудачливыми революционерами… что такой роман никак не затронет ту захватывающую и мучительную ситуацию, в которой оказалась Чили и которая требует выражения. Не вопрос о том, как измениться сразу после переворота, чтобы заключить нужные союзы и избавиться от Пиночета, но как выжить в зыбких последствиях его правления и не пожертвовать своей моралью. Как построить государство правды, если преступники и жертвы сосуществуют в одном пространстве, встречают друг друга на одних и тех же улицах, в кафе и на концертах? Лгали, что это будет просто, лгали, что это не осквернит нашу душу! Как примириться с уверенностью, что справедливость не восторжествовала – и не сможет восторжествовать?
Однако роман, наверное, будет не лучшим способом рассмотреть эти проблемы. Стране нужна пьеса – публичный акт катарсиса, который заставит нас посмотреться в зеркало и увидеть, какие мы на самом деле, – собраться под одной крышей в одном темном зале. Не читатели, прячущиеся в личном мирке, не изолированные безымянные личности, но зрительный зал, вынужденный переваривать спектакль совместно, а потом обсуждать друг с другом эти нерешаемые проблемы. Общественное пространство театра, распространяющееся на большее общественное пространство нации и представляющее ее.
Я мысленно увидел ее, первую сцену: Паулина в позе эмбриона в лунном свете, на берегу моря, в бунгало ждет, что муж придет домой и скажет, возглавил ли он комиссию. Эта сцена овладела мной с не испытанной прежде силой.
И вот как получилось, что, потратив столько часов на Антонио Колому, я его выбросил – не подарил ему даже возможности отсрочки ради похорон или церемонии прощания. Чтобы немного умерить грусть от этого расставания, уколы совести, которые меня мучили, я соврал ему (а на самом деле себе): «Я вернусь к тебе, как вернулся к Паулине, понимаешь?..» Солгал ему, убирая страницы, подарившие ему жизнь, к которым больше страниц не прибавится. Я нянчился с ним, как с новорожденным ребенком, заглядывал проверить, продолжает ли он дышать, хорошо ли ест, не замерзает ли ночью, беспокоился обо всех мелочах, создал для него прошлое, построил планы расследования – и теперь выкинул его, бросил в темноте ожидать завершения, гадать, почему это я, его лучший друг и единственная родня, такое с ним сделал.
Тем не менее я опасаюсь, что, возможно, чрезмерно драматизирую то, что происходит между Коломой и мной, превращая нашу связь в родительскую, создавая ситуацию, когда отец жертвует сыном ради высокой цели… Возможно, я это так интерпретирую потому, что это хорошо укладывается в эти мои воспоминания с массой отцов и сыновей, пытающихся сохранить верность друг другу – но осознающих, что это не удается сделать в той мере, в какой им хотелось бы. Возможно, я придаю этим отношениям с моим персонажем огромную важность, которой на самом деле не было. Ведь Антонио не настолько одинок в той тьме, как я это изобразил, он не единственный, кого оставили. Сегодня, спустя тридцать лет, я уже стал стариком – и ящики моего стола полны рассказов и романов, пьес и поэм, множеством начатых проектов, за которые я больше никогда не возьмусь и которые умрут, уже совсем скоро, с последним вздохом своего несовершенного автора. Но хорошо уже, что эти мои создания погибнут не в результате осознанного предательства, а потому что мое время на исходе. Они не станут жертвами убийства, каким оказался Колома: да, его отправка в небытие была подобна убийству, вот только это преступление некому был расследовать, некому было искать убийцу или добиваться справедливости для погибшего.
