Музей суицида - Дорфман Ариэль

Не понимая толком, что со всем этим делать, я просто обнял его и сказал:

– Надо признаться, Начо, что меня несколько успокаивает то, что ты больше не носишь с собой взрывной саквояж врача.

– Уел! – отозвался он с улыбкой. – Теперь у меня в саквояже только лекарства. – Он махнул рукой в сторону близлежащего холма Санта-Люсиа. – Давай пройдемся, немного узнаем друг про друга.

Почему бы и нет? После моих недавних размышлений об истории мне показалось странно уместным посетить тот холм, на котором в 1542 году был основан город Сантьяго. Теперь там раскинулся великолепный парк, который в ходе столетий побывал свалкой, кладбищем еретиков, атеистов и самоубийц – и где, согласно легендам, все еще появлялись призраки этих отверженных, а также призраки индейцев мапуче, для которых то место было священным. Можно ли придумать лучшее место для того, чтобы снова установить контакт с Начо Сааведрой, этим призраком из моего прошлого?

Пока мы поднимались на холм с его зелеными террасами, я сказал ему, что я никогда о нем не забывал. Постоянно его вспоминал.

– Спасибо, но не надо преувеличивать. Для моего самомнения достаточно воспоминания раз в год.

– Я не преувеличиваю. Был один снимок, который я никак не мог забыть: на нем ты с Мигелем и Эдгардо и, кажется, с Баутистой. Вы идете по какой-то улице… кажется, это было за несколько недель до путча. Все эти годы я безуспешно пытался его найти. У тебя случайно его нет?

– Спрошу у Нены, хотя после путча мы все сожгли, так что вряд ли. А тот снимок, о котором ты говоришь, – я его не помню. Может, ты путаешь меня с Тито, он тоже был врачом. Большинство из руководства были медиками: Мигель, Эдгардо… Так что, может…

– Мне иногда начинает казаться, что я придумал тот снимок, что его вообще не существовало.

– Эй, мы тогда себя демонстрировали, так что кто-то мог нас щелкнуть. Может, я стер это воспоминание: так бывает после слишком больших потерь, слишком сильной боли.

Мы дошли до другого склона холма, который спускается к проспекту Аламеда с его оживленным движением. Начо остановился у памятника Педро де Вальдивии – конкистадора, который создал первую испанскую колонию прямо здесь, переименовав туземный Уэлен в католическую Санта-Лусию. Мы рассматривали бородатого воина, победно восседающего на бронзовом скакуне, хотя кончил он плохо. Арауканцы, которых он хотел превратить в рабов на шахтах, залили ему в глотку расплавленное золото, насмешливо приговаривая: «Ты ведь жаждал золота, твои кости станут флейтами, мы будем играть песни на твоем теле».

– Насилие, – сказал я, указывая на Вальдивию. – С самого начала, такова история Чили. Даже когда они проигрывают, эти мужчины на конях, они в итоге оказываются победителями.

– Мы рассчитывали это изменить, – отозвался Начо. – Думали, что скоро будем лить обожаемое ими золото им в глотки. Посмотри на наш город, где деньги правят еще решительнее, чем раньше. И большинство моих товарищей мертвы, не получили даже могил, не говоря уже о памятниках. Если бы они попросили убежища, как это сделал я, то сегодня хотя бы были живы, чтобы… Я не переставал надеяться, что хоть кто-то из них – может, Эдгардо – присоединится ко мне в посольстве.

– Хорошо бы ты рассказал мне про свой опыт. Я работаю над романом, где действие происходит в посольстве Аргентины сразу после путча.

– С удовольствием. Нена слышала, что вы с Анхеликой вернулись, она приготовила бы вам вкусный ужин в ответ на то гостеприимство, которое мы видели от вас тогда.

Обменявшись с ним телефонами и адресами, я направился домой.

День 5 сентября 1990 года подходил к концу.

Как все меняется за двадцать лет! 5 сентября 1970 года мне бы и в голову не пришло уйти домой и писать роман… или заняться чем-то еще столь же индивидуалистским. Народ высказался на голосовании. Пришло время говорить более ясно, отдавать революции всех себя.

И в течение следующих трех лет все именно так и было. Мы отдавали себя, я отдавал себя, это стало образом жизни. Утром, днем и глубокой ночью – мы отдавали всех себя, чтобы ни один ребенок не голодал, отдавали себя, чтобы в деревнях не осталось неграмотных, отдавали себя, чтобы ничьи умы не были забиты ложными грезами, чтобы все руки были востребованы, никакие предположения, приоритеты или мифы не оставлены без рассмотрения… Отдавали и отдавали другим, взамен получая уверенность в том, что мы, что я способны радикально измениться – что все может эпично, щедро, вдохновляюще преобразиться.

А что сегодня?

Администрация Эйлвина стремится разъединить людей, заставить заниматься только производством и потреблением, предоставить управление избранным представителям – элите, экспертам и технократам. Разным Энрике Корреасам. Что до тех сотен тысяч, которые участвовали в похоронах своего Чичо, получив краткий взрыв радости, иллюзию того, что их воспоминания значимы, – то теперь им полагалось разойтись. Улицы будут служить для того, чтобы добираться на работу и с работы, для покупок, для медицинских, просветительских или коммерческих целей или для личных развлечений. Для отдыха, а не для творчества. Впереди ожидались мелкие, неуверенные шажки – реформы, а не революция.

И мне ли критиковать? Я отказался занять пост в правительстве, предпочел оставаться частным лицом, вносить вклад в восстановление нашей демократии через литературу. Как и очень многих чилийцев, меня определяет то, чего я могу достичь сам, независимо от действующего режима. Я буду отдавать себя только себе, только роману, который субсидирует Орта.

Орта, который ждет моего звонка.

На звонок ответила Пилар. Она была напряжена: Джозеф улетел в Лондон, едва успев прибыть в Нью-Йорк. Плохие новости о Ханне, неожиданное ухудшение. Пилар настаивала, чтобы я ему позвонил, несмотря на позднее время. Он будет рад услышать об отдании долга памяти Альенде. Он в отеле, но дальше рассчитывает переехать в дом к отцу. Хорошо хоть, отметила Пилар, что отец с сыном друг с другом разговаривают: жаль, что процесс примирения запускается такой трагедией. Как здесь, в Чили, отозвался я. Да, согласилась она, как у нас в стране.

В Лондоне уже было за полночь, но Орта распорядился принять звонок от меня.

Я спросил, как дела у его мачехи.

– Врачи пытаются продлить ей жизнь – может, еще на год, с лекарством, которое может появиться. Мой отец будет цепляться за все, что дает ему надежду. Я настроен более скептически. Знаю, как это бывает. Но поделитесь со мной хорошими новостями, расскажите про Альенде.

Я постарался ввести его в курс дела, представляя все оптимистически: ему сейчас меньше всего нужны были мои унылые размышления о том, что эти двадцать лет сделали с душой Чили и мечтами Альенде. Я предпочел сказать, что этот день доказал возможность такого преображения, какое он ждет от своего музея: Эйлвин изменился в достаточной мере, чтобы организовать похороны Альенде, – возможно, он и правда хочет загладить свою вину перед демократией, примиряется с тенью президента. Жаль, что Орта там не присутствовал. Без таких людей, как вы, добавил я, нам не удалось бы нанести Пиночету поражение.

Он вроде бы слушал внимательно, но, заговорив, игнорировал мои слова поддержки, сосредоточившись на том, что на самом деле означали для меня эти похороны.

– Вы полны печали, – сказал он, – вы в трауре, Ариэль. Не пытайтесь скрывать это от меня теперь, когда Ханна… Мы оба с вами, вы и я. Остаемся одни, находим утешение друг в друге, мы… Я думал, Ариэль, что это значит – вымирание. Приближающееся исчезновение Ханны только яснее показывает опасность, которая ждет всех нас впереди. Вымирание. Не смерть с похоронами, обрядами и поминками, как напоминание – то, через что вы только что прошли и к чему нам надо готовиться, моему отцу и мне. А потом мы живем дальше, забываем мертвых… так и должно быть: у вас есть ваша семья и ваш роман, у меня – мой музей и Пилар, может ли быть лучшая дань ушедшим? Человек просто продолжает жить.

– Иначе это было бы предательством мертвых, – сказал я, но почему-то это прозвучало как дешевка, неубедительный штамп.