Музей суицида - Дорфман Ариэль
– Так что, вы пойдете к его гробу?
– Когда-нибудь. Если матушке станет лучше.
Я собирался уже продолжить расспросы, но тут вмешивается женщина, которая продала нам сэндвич и приторный напиток: она прекращает протыкать полоски свинины, оставляет лук скворчать без присмотра.
– А я – нет, – заявляет она. – Не сегодня. Не приближусь к нему, пока их вонь не исчезнет – тех, кто его убивал, а теперь хотят похоронить, чтобы можно было нами помыкать. Хотят прощения! От меня они его не получат, эта шайка лицемеров. Знаете, что бы я сделала с ними со всеми, что…
Она не успевает изложить свои планы жестокой мести, вмешивается ее муж.
– Ай, старушка, опять ты за свое. Ты что, хочешь, чтобы они вернулись, снова на нас напустились? Хочешь снова в тюрьму? У нас сейчас мир, у нас все нормально. Кабальеро еще решит, что мы смутьяны. Не слушайте ее, сударь: она просто болтает, это просто слова.
– Нам в стране нужно побольше таких слов, как ее, – заявляет мужчина в берете, ожидающий своей порции. – Она права. Хватит проглатывать то, что мы думаем. Мы слишком долго боялись. Товарищ президент сказал бы нам, что не следует забывать то дело, за которое он умер, – что он хочет, чтобы мы завершили ту революцию, которую они остановили.
– Какую еще революцию? – вопрошает другой покупатель. – Страна была больна. Сначала мы излечимся, а потом подумаем, что будет дальше. Нельзя требовать слишком многого – вы вечно требуете еще, еще и еще, и вот из-за этого и началась вся эта заварушка. Хорошо уже, что мы можем похоронить нашего Чичо…
– Хорошо? Посмотри на них, все перемешались – те, кто смотрел, как убивают Альенде, и радовался его смерти, и рядом с ними те, кто оставил его в беде одного, tan solito. Они считают, что мы просто уйдем домой и будем теперь молчать, как послушные детки?
Разгорается спор. Начинает собираться толпа, мнения самые разные: надо ли давить на новое правительство, надо ли проявить терпение, нужна ли нам справедливость, правда, или примирение, или побольше вежливости, или побольше нахальства. Пора ли сделать передышку – или пора бороться за более кардинальные реформы. Не стоит ли предоставить политику знающим людям, которым удалось убрать военных из власти… То есть как это – убрать из власти: они набросятся, как только мы сделаем хоть одну ошибку. Почему, по-твоему, никого из военных не было на этих похоронах: стыд им и позор, когда традиции требуют почтить бывшего президента… Да кому они там нужны, хорошо, что не явились… Но Эйлвин мог бы приказать им появиться… А с чего Эйлвину делать такую глупость и провоцировать людей, как будто у него мало проблем с комиссией, которую эти сукины сыны бойкотируют и которая выяснит правду… Какую правду, какая может быть правда без справедливости… Лучше хоть какая-то правда, чем молчание… Страна может погибнуть от избытка правды… Страна может погибнуть от избытка молчания… Альенде переворачивается в гробу… Альенде радуется в гробу… Альенде жив, Альенде мертв, Альенде, Альенде, Альенде, один только Альенде.
Я был весьма ободрен, насколько живым Альенде оказался в этом внезапно возникшем споре, и чуть было не поддался соблазну остаться там еще на часок, купаясь в этом водовороте мнений, вернувшем меня в тот период Чили, когда люди страстно и открыто спорили друг с другом о нашей общей и пока не определившейся судьбе, но понял, что мне пора уходить. Как это ни странно, после того, как я целый день жаждал общества, мне потребовалось остаться одному. Тем не менее на меня высыпалось слишком много образов и сомнений, шума и слов. Я вложил в ладонь Чарки еще 1000 песо и зашагал дальше по проспекту. Я только один раз оглянулся на него – он все так же продавал последнее обращение Альенде, словно новость дня… А может, оно и было подлинной новостью дня, кто знает, может, когда-нибудь этот одинокий голодный ребенок, торгующий словами, которых до конца пока не понял, присоединится к тем, кто восстанет и взбунтуется?
Еще предстояло определить, куда мы все направляемся.
Пусть я нигде не чувствовал себя совершенно непринужденно – ни с элитой, правящей Чили, ни с народными массами, отлученными от власти, однако мне предстояло сыграть свою роль, я был в числе тех, кто мог подтолкнуть процесс в том или ином направлении.
Завтра, когда я буду выступать модератором заседания деятелей искусства, собравшихся почтить Альенде, у меня появится возможность публично заявить о том, как мы – да, это громкое, противоречивое, непостоянное «мы» – должны решать проблемы будущего.
Потому что нас ожидает настоящая работа, вот что я скажу. Пока Альенде лежал в безымянной могиле, надо было заботиться о том, чтобы его легенда оставалась ясной и не подвергалась сомнениям. Легенда вдохновляет людей, но не позволяет вести разговор с уязвимым и неидеальным человеком, стоящим за ней. Этот диалог можно начать теперь, когда Сальвадор Альенде – такой мертвый и такой живой – вернулся на ту землю, которую мы все эти годы для него приберегали. Будет непросто жить с ним и без него, критиковать его – и в то же время искать возможность сохранить верность тому видению социальной справедливости и полной демократии, ради которого он погиб.
Оказалось, что на следующий день иностранные участники заседания разделили мои мысли и значительно их дополнили, связав прошлое Альенде и поданный им пример с той дорогой, что лежит впереди, – и, что было не менее важно, какой большой вклад в нашу победу внес мир за границей: очень уместное признание трудов изгнанников. Они говорили Чили, что солидарность помогла нам выжить, а мне лично говорили, что все эти годы вдали от страны были частью ее истории. Нам, изгнанникам, не следует стыдливо вешать головы: те из нас, кто уехал из страны, заслужили свое место за этим круглым столом, на похоронах, в Чили будущего.
Это было вдохновляющее собрание, тем более что мне представилась возможность принять неожиданного гостя – того, кто со временем (не в тот день, еще нет) покажет мне, как выяснить нечто чрезвычайно важное про смерть Сальвадора Альенде.
В какой-то момент заседания мой взгляд упал на нечеткую фигуру в самой дальней части зала, показавшуюся мне смутно знакомой. Однако я был занят проведением форума, обменом мнениями, отданием долга памяти, воспоминаниями… Это могло бы продолжаться еще несколько часов, если бы мой приятель Антонио Скармета не передал мне записку с предупреждением, что Тенча устала и надо закругляться. Только после того, как я удостоверился, что вдова Альенде благополучно отправилась домой, мне вспомнился тот загадочный зритель – и только тогда я его опознал.
Это был Начо Сааведра. Он поседел, сбрил свои характерные революционные усы, его осунувшееся лицо контрастировало с телом, которое, похоже, потолстело, так что мне подумалось, что, возможно, те двадцать с лишним лет, которые прошли с того времени, когда мы в последний раз прятали его у себя дома на улице Ватикано, сделали свое дело, заставили его понять, что все гораздо сложнее, чем ему думалось тогда.
Хотя мы все это время не встречались, я был в курсе поворотов его судьбы. Через год после переворота, в октябре 1974 года, я прочел в «Ле Монд» об убийстве Мигеля Энрикеса в Сантьяго в перестрелке с тайной полицией. Мигеля выследили до скромного квартала, где он жил со своей гражданской женой Кармен Кастилло, которая была на седьмом месяце беременности его ребенком. С ним были Начо и еще два члена МИРа, Тито Сотомайор и Хосе Бордас. На дом напали как раз в тот момент, когда они жгли документы, собираясь переместиться в другое убежище. Пока Мигель отстреливался, Бордас, Тито и Начо сумели убежать по крышам. Я часто представлял себе эту сцену, которую Начо предсказал – и которая так трагически реализовалась. Мигель, в которого уже попало множество пуль, кричал, что в доме беременная, но нападающие ответили пулеметным огнем. Раненую Кармен спасли соседи, вызвавшие скорую. Ей предоставили убежище в Англии, где ее ребенок умер вскоре после рождения. Хосе Бордаса убили спустя два месяца при стычке с военным отрядом. Что до остальных, Тито и Начо, то однопартийцы осудили их за то, что они не погибли, защищая Мигеля, и они попросили убежища в посольствах Италии и Финляндии соответственно и в итоге вышли из МИРа, убедившись, что вооруженной борьбой от Пиночета не избавиться. Начо со временем вернулся к врачебной деятельности и наблюдал нескольких министров правительства Эйлвина.
