Дженнифер Доннелли - Революция
— Чтобы притащить меня сюда, в свою постель.
Амадей хмыкает.
— Месье превратно толкует мои добрые намерения.
Прошлой ночью он тоже называл меня «месье».
— Вообще-то я не месье, а мадемуазель.
Он удивленно моргает.
— Однако ваша одежда… Женщины не носят панталон!
— Ой, ну перестань, а? — я начинаю злиться. — Достала эта ваша историческая достоверность.
Вылезаю из постели, надеваю сапоги. Для начала надо разобраться, где я нахожусь. Понятно, что не у Джи, а жаль. Но хоть какая-то конкретика.
Мне хочется принять душ и отмыться от блох, запаха псины и воспоминаний вчерашнего вечера. Смотрю на свои часы — 00:03. Примерно в это время полиция засекла тусовку на Пляже. Видимо, тогда они и остановились. Я нечаянно стукнула их, когда падала в туннеле. Надеюсь, отец не заходил в мою комнату проверить, вернулась ли я вчера домой. Потому что если заходил — мне конец.
— Где мы? Какое тут ближайшее метро?
— Метро? О чем вы говорите? — не понимает Амадей.
Как надоел, а! Он сам еще не задолбался играть? Я подхожу к окну и отодвигаю тяжелую пыльную штору. Снаружи определенно Париж. Ну, хоть это радует. Но потом я вижу то же, что и вчера, — лошадей и повозки. Никаких машин. Никаких автобусов. Женщины в старинных платьях. Мужчины продают дрова и молоко в ведрах. Это все часть кинопроекта, твержу я себе и озираюсь в поисках Эйфелевой башни, но ее нигде не видно. Как и других высоких зданий. Я снова задергиваю штору. За столом Амадей продолжает мучить одну и ту же фразу. У меня от этих звуков раскалывается голова.
— Не тот аккорд! Возьми соль минор.
— Минор, говорите?
— Да, минор.
— Неожиданный ход, — бормочет он, пробуя новый аккорд.
— Есть еще кофе? — спрашиваю я.
— Есть, — отвечает он, но не сдвигается с места.
Я решаю сама найти кофеварку, холодильник и раковину, но ничего этого нет. Комната большая, но в ней только камин, немного мебели — и все. Я открываю дверцу буфета и обнаруживаю кувшин красного вина, ломоть твердого сыра и мокрую кофейную гущу в миске. Этот парень определенно не фанат порядка. Я беру миску и ищу глазами мусорку.
— Что вы делаете? — удивляется Амадей.
— Хочу выбросить гущу. Где у тебя кофе лежит?
— Вы с ума сошли? Это и есть кофе! Поставьте на место!
— Так его уже заваривали.
— Всего дважды! В нем еще остался аромат. Нам повезло, что есть хотя бы такой. Кофе и сахар почти не поступают с плантаций. А что доходит до Парижа, стоит возмутительно дорого. Будто вы сами не знаете… — Тут он вдруг оживляется. — Возможно, у вас есть какие-то связи с поставщиками? Откуда вы сами берете сахар и кофе? Я бы дорого за них заплатил. Я не могу сочинять музыку без кофе. Признаться, я без него Даже думать толком не могу.
— Ладно, сейчас пойду и добуду, — говорю я, мечтая о двойном эспрессо. Для себя, конечно. Потому что с этим клоуном я не хочу больше иметь дела.
— Прямо сейчас? При свете дня? Вы в своем ли уме? Известно, какая участь ждет спекулянтов и поку пателей черного рынка! Если поймают, вам конец.
Я смотрю на него с укоризной.
— Не смешно, правда. Причем давно уже не смешно.
— Что не смешно?
Опять этот взгляд, полный непонимания.
— Да весь ваш закос под старину! Думаешь, я не въехала, что это съемочная площадка? А ты актер. Ну да, какое-то время было прикольно, но всему же есть предел. Стоп, снято! Где у тебя ванная?
С прежним недоумением на лице он указывает на жестяную посудину в углу и осторожно спрашивает:
— Вы же не собираетесь всерьез принимать ванну? У меня не хватит дров нагреть столько воды.
Я закатываю глаза. Еще немного — и я взорвусь.
— Ну хотя бы туалет в вашей чертовой реконструкции предусмотрен?
Он подходит к столу и достает из-под него ночной горшок.
И тут я взрываюсь. Хватаю горшок из его рук и швыряю об пол. Он разлетается на куски.
— Прекрати! Прекрати сейчас же! — кричу я.
Амадей смотрит на осколки на полу, затем поднимается и кладет гитару на стол.
— А ведь я вам помог, — говорит он, и в голосе его теперь клокочет ярость. — Спас от преследования. Привел в чувство. Уступил свою постель. И такова благодарность? Убирайтесь вон из моего дома!
— Слушай, прости. Я не хотела…
Но Амадей не дает мне договорить. Он сгребает мои куртку и рюкзак, хватает гитару, открывает дверь и вышвыривает все на лестницу. Затем встает в дверном проеме — ждет, чтобы я ушла.
Когда я начинаю спускаться, он захлопывает дверь. Я сажусь на ступеньки и роняю голову на руки. Здесь холодно. Я ничего не ела. Нужно двигаться, но я боюсь вставать. Вдруг за стенами этого дома восемнадцатый век окажется реальностью?
Но сидеть так до бесконечности тоже нельзя. В конце концов, мне нужно в туалет. Я спускаюсь по лестнице.
Все будет хорошо, говорю я себе. Все будет хорошо.
70
Все плохо.
В дверях одной из квартир первого этажа стоит девочка. Увидев меня, она начинает плакать.
— Я думала, это папа идет, — говорит она. — Я все жду и жду, а его нет и нет. Его увезли. Пускай папа вернется!
Появляется женщина, затаскивает девочку внутрь и окидывает меня неприветливым взглядом. Я спрашиваю, нельзя ли воспользоваться ее туалетом. Она советует мне ходить на двор, как все. Видимо, здесь общежитие с общим туалетом. А «ходить на двор» — какая-то местная идиома.
Двор оказывается в буквальном смысле двором, с кучей животных, загонов и мальчишек, которые с удивлением на меня глазеют. И насчет общего туалета тоже все буквально. Я нахожу его по запаху. Это дыра в земле за коровником. Я бы предпочла не иметь с ней никакого дела, но у меня нет выбора.
Оказавшись на улице, я начинаю высматривать знакомые ориентиры, но их нет. Тогда я решаю пойти на юг, в сторону рю Риволи, а оттуда двинуть на восток вдоль рю Фобур-Сент-Антуан.
Повсюду, как и вчера вечером, шныряют дети. Попрошайничают, плачут, рыщут по закоулкам, как бездомные кошки. Я прохожу мимо коробейников, лошадей, мальчишек с газетами. Какая-то повозка обдает меня водой из лужи, другая чуть не сбивает с ног. Я останавливаюсь у входа в мясную лавку, чтобы проверить, все ли мои вещи на месте. Это оказывается ошибкой.
— С дороги! — раздается за моей спиной, и в следующую секунду я шлепаюсь в грязь — вместе с рюкзаком и гитарой.
Сверху на меня смотрит мужик. У него на плечах — свиная туша с перерезанным горлом, из разреза капает кровь.
— Я же сказал: с дороги! Вот кретин, — рычит он, уходя.
Люди спешат по своим делам, никто не помогает мне подняться. Некоторые смеются, другие укоризненно качают головами. Женщины все в длинных платьях с фартуками, мужчины — в грубых льняных рубахах, истертых штанах и драных чулках. Они несут корзины, кувшины, буханки. Лица покрыты морщинами, бородавками и прыщами. У многих кривые или гнилые зубы, у других зубов почти нет. И именно сейчас, когда я лежу в этой грязной луже, под этим ярким утренним светом, до меня доходит, что все это — на самом деле. Нет никакого грима, накладных носов и приклеенных шрамов.
