Дженнифер Доннелли - Революция
— О господи, уберите немедленно! — выпаливаю я и отворачиваюсь. Не то чтобы меня пугал вид чужой груди, но после прогулки по набитому трупами подземелью я на все как-то болезненно реагирую.
Амадей отмахивается от нее и невозмутимо идет дальше, будто такие встречи для него в порядке вещей. Он шагает быстро, я с трудом поспеваю.
Мимо грохочут повозки — все как одна словно из-под волшебной палочки средневековой феи. Тротуара нет, только дорога во всю ширину. Интересно, с чего вдруг такое месиво под ногами? В Париже не бывает грязи, откуда ей взяться, если все улицы покрыты асфальтом — машины ведь должны как-то ездить. Но машин тоже не видно. Ни такси, ни автобусов, ни мопедов. Нет вывесок и дорожных знаков. Нет светофоров. Иногда попадаются фонари, но в них горит настоящий огонь. Здания все какие-то приземистые. В небе нет самолетов. И вонища здесь почти такая же, как в катакомбах, только пахнет испорченным сыром, гнилой капустой и канализацией.
Будь здесь какой-нибудь фестиваль ролевиков, играла бы музыка. Но ее нет. И сейчас не октябрь, то есть это не Хеллоуин. И не ночь костюмированных фриков, потому что нет никого в костюме гориллы. Но что тогда происходит?
— Поторопитесь! — .Амадей берет меня под руку и прибавляет шагу.
— Куда мы так спешим? — не понимаю я.
— Нехорошо, если нас заметят.
И тут меня осеняет. Все настолько очевидно, что я начинаю смеяться. Долго же я тупила. Это съемочная площадка! Снимают какой-то исторический эпос, кругом бегает массовка, и Амадей беспокоится, что нам влетит, если попадем в кадр. А все те мертвецы — просто бутафория, вот почему ни Амадей, ни его друзья на них не реагировали. Что до запаха… Ну, какое-нибудь хитрое средство из арсенала киношников, чтобы актеры правдоподобнее играли.
Я озираюсь в поисках софитов и съемочной группы. Где-то должны быть кабели с генераторами и деловитый технический персонал. Фургоны, в которых актеры сидят между съемками. Столы с закусками наготове. И охрана, следящая, чтобы фанаты не докучали звездам. Но ничего этого нет. Только тощие дети рыскают в темноте.
— Разве дети в такое время снимаются? — удивляюсь я.
Но Амадей меня не слышит. Он отпустил мою руку и уже перебегает улицу. Я следую за ним, и мы оказываемся у входа в Пале-Рояль. Наконец-то знакомое место.
— Ладно, чао-какао, — говорю я. — Дальше я дойду.
— Неразумно пускаться в путь на голодный желудок, — хмурится он.
Я отмахиваюсь:
— Да мне бежать пора.
— Мне за вас неспокойно. Кровь на лице привлечет внимание, вас задержат и начнут расспрашивать. Давайте хотя бы зайдем в помещение и умоем вас.
А ведь он прав. Мне сейчас только проблем с полицией не хватало.
— Ладно, — соглашаюсь я и следую за ним.
В Пале куча народа в исторических костюмах. Все снуют туда-сюда. Колоритные пьяницы, франты и мошенники. Мы входим в «Шартр», и там тоже кругом статисты. Видимо, киношники арендовали кафе на время съемок. Мы садимся за столик, и я разглядываю актеров. У всех плохие зубы, шрамы, прыщи, жирные волосы, грязные ногти… Пожалуй, даже слишком натуралистично. Не знаю, что это за фильм, но он наверняка возьмет «Оскара» за лучший грим. Я ради интереса ищу хоть какие-то признаки современности — мобильники, наручные часы, ручки. Но ничего нет. Даже кофемашины не видно. Вокруг ни одной приметы двадцать первого века.
Амадей делает заказ. Я повторяю, что не хочу есть, но он настаивает. Официант приносит вино. Нет уж, спасибо! У меня до сих пор голова кружится с прошлого раза. Я пододвигаю свой бокал к Амадею, но он тоже не пьет. Вместо этого он достает носовой платок, обмакивает его в вино и протирает мой лоб.
— Водой не дешевле будет? — спрашиваю я.
Он морщится.
— Вы отлично понимаете, что не стоит промывать раны парижской водой, если не хотите, чтобы через день они загноились.
К нам подходит какой-то мужик, у которого вся одежда в жирных пятнах.
— А, Жиль! — улыбается Амадей.
— Что случилось? — спрашивает Жиль, рассматривая меня.
— Он споткнулся, — быстро отвечает Амадей.
Я здороваюсь. Этот Жиль тоже глубоко погружен в образ. Он наблюдает, как Амадей промывает мою рану. Платок уже весь в крови. Да, неслабо я навернулась. Жиль вопросительно смотрит на Амадея. Тот разводит руками.
— Выпил лишнего, — шепчет он. Думает, я не слышу.
Они о чем-то разговаривают вполголоса. Я не все понимаю, но речь идет о суде и о Фукье-Тенвиле. Я помню, что так звали главного судью революционного трибунала во время якобинского террора. Видимо, здесь снимают кино про Французскую революцию.
Пока они продолжают беседу, я слушаю вполуха, ощупываю свой лоб.
Жиль говорит:
— Награду опять повысили.
— В самом деле? — удивляется Амадей. — Когда объявили?
— Сегодня вечером, после вчерашнего светопреставления. Теперь весь Париж, включая малых детей, мечтает поймать этого Зеленого Призрака. Все только и думают, на что можно потратить такие деньги. Стражники суетятся, допрашивают всех подряд.
Я перестаю ощупывать лоб и начинаю прислушиваться.
— Пишут, что в него стреляли и вроде бы ранили, — говорит Амадей.
— Я тоже читал, — кивает Жиль. — Небось уполз куда-то и там сдох. Скоро его найдут по запаху.
Зеленый Призрак. Так называли Алекс, но ведь Алекс жила двести лет тому назад! За ее голову действительно давали большие деньги. Опять подступает тошнота. Тошнота и страх. На этой киноплощадке все слишком правдоподобно. В этом есть что-то зловещее.
Амадей замечает, что я дрожу, и просит Жиля поторопиться с ужином. Может, меня и впрямь мутит от голода? Несколько минут спустя наш заказ приносят.
— Жареная курица! — объявляет Амадей, а затем, подмигнув мне, шепчет: — Интересно, куда это из Парижа исчезли все вороны?
Я пробую кусочек. Ну и дрянь. От такой еды точно не полегчает, а когда я вижу, как Амадей раздирает жесткое мясо руками, тошнота еще усиливается.
Все, хватит. Надо выбираться отсюда. Пойду умоюсь почелове-чески — и поймаю такси. Я спрашиваю у Амадея, где туалет. Он отвечает, что надо пройти сквозь кухню, и я иду. Кухня тоже оформлена под старину. С потолка свисают неощипанные птицы. На столе лежит щетинистая свиная башка. В корзине извиваются угри. Я озираюсь в поисках указателя.
— Туда! — кричит какой-то статист, указывая на распахнутую дверь. Я выхожу, но там пусто, только два мужика облегчаются возле свалки.
Меня снова охватывает страх. Догадка, забрезжившая впервые еще в катакомбах, не дает мне покоя. Я мчусь обратно к столику.
— Слушай, — говорю я Амадею, — мне что-то нехорошо. Я сижу на таблетках, с которыми нельзя было пить, но пришлось, и теперь у меня такое чувство, что я загибаюсь. Как бы здесь поймать такси? Мне срочно надо домой. Помоги, а?
