Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Я поспешил заверить ее, что, разумеется, и что мне известны примеры истинно дружеского отношения и уважения к женщине, но молодежь, она…
Слезы, естественная реакция здорового организма, полились у нее ручьем, и, захлебываясь плачем, она гневно закончила: «А ты знаешь, как этот кретин мне отомстил? Он сунул мой парик в унитаз и дважды спустил воду!»
* * *Обезумевшие сумерки… Нет, обычные, каждодневные городские сумерки, бьющие по нашим нервам: шумят на ветру деревья, отравляют воздух выхлопные газы машин, реактивные самолеты бороздят темнеющее небо, пачкая синеву, которую пьют наши жадные взгляды.
Воздух и тела заряжены электричеством. Так и тянет разломать незримые прутья решетки. Все словно покрыто зеленой плесенью. Брызги фонтана кропят людей, столпившихся на площади перед плакатом: кто-то читает вслух, кто-то крестится, кто-то толкует о том, что написано…
Уныние и печаль. Тоска мучает как физическая боль, пусть, это меня возбуждает, заставляет кровь быстрей бежать по жилам (я чувствую, как начинает колотиться сердце), в горле пересыхает, томит неутолимая жажда — ее не утолят и ведра ледяной воды… Ноги упираются, не желая идти привычной дорогой. Хочется разразиться, громко и неудержимо, хохотом, похожим на рыдания, а когда стихнут эти бурные раскаты, омыв дождем страждущую душу, — лечь со всеми рядом, плечом к плечу, на выложенную квадратами мостовую, взяться за руки и сопротивляться здравому смыслу, приказу продолжать.
Сомневаются все и во всем — и это самое худшее. Четвертуют надежду. Будущее отвергают. Правда, отвергая будущее, мы подчас рвемся к нему с прежней страстью, пока оно не обрушивает на нас очередной сногсшибательный удар. Мир стал таким тесным! Во второй половине XX века мы приумножаемся быстро, несмотря на подлость и жестокость, алчность и косность, чьи кованые сапоги по-прежнему топчут нас, причиняя не меньшее зло и обрекая на гибель не меньшее число жертв, чем в прежние века. Даже большее — потому что в мире стало теснее и людей стало больше.
Столько пройти в отчаянном порыве к высшей справедливости и оказаться на пороге всеобщего безумия и уныния?!
* * *Я встречал их не раз, не два и не три — их сотни — таких мужей (с этим я давно знаком): не успевают они осознать свою утрату, как находят в опустевшем доме стаю ворон — непременный атрибут неизбывного горя. Пока она была жива, он не слишком любил эту скучно-добродетельную особу, никогда не дарившую его ничем не изведанным и способную довольствоваться редкими минутами супружеского счастья, которых она могла дожидаться сколько угодно…
Но после своей смерти она превратилась в божество, а ее владения — неприкасаемы для всех живых. Никто не смеет дотронуться до мебели, уже покрытой слоем пыли, мебели, которую она ласкала взглядом и которая теперь так и будет стоять, пока не рассыплется прахом. Прелестная любовница входит в дом на цыпочках, и ей предоставляется право располагаться лишь в постели, никоим образом не нарушая порядка в расстановке священных предметов.
Дети — когда они есть — натыкаются на запертые на ключ двери, их воспитывают в благоговении перед застывшим в золоченой раме лицом, ничуть не похожим на лицо их матери. Место, где она обитала, чтится домашними подобно тайному святилищу.
Помнится, нечто в этом роде изображалось в американских дурновкусных «психологических» фильмах сороковых годов. Случается такое и в наши дни, и даже вполне всерьез, хотя теперешние раскаявшиеся вдовцы носят синие джинсы и альпаргаты и вне дома, за пределами храма, где они черпают силы для того, чтобы жить дальше, не делают скорбной мины и не отказываются от мирских радостей.
И по мере того как страсть и ненависть будут все слабее гнать кровь по их жилам, их чувства вновь обретут печальную холодность, и святилище воспоминаний останется неприкасаемым лишь по привычке.
* * *Лодки, вытащенные на берег, возвышаются, как могилы, надо всем происшедшим за день, а морская вода изливается в словах, теплых и голубоватых в свете полумесяца.
Мы здесь, на краю царства ветра, лицом к лицу, так что смешивается дыхание. Лежим на песке, еще не прикасаясь друг к другу, все в нас еще неслиянно: руки, тела, губы и бархат. Бархат вытертый и рваный.
Где-то там даже городская пыль душит отголосками ярости. А здесь небо чистое, темное, но чистое. Люди с притворной доброжелательностью пожимающие друг другу руки, словно они и не слышали о неравенстве, воздвигшем между ними стену ненависти, рассеялись, растаяли в призрачной громаде города по ту сторону освещенного моста, по ту сторону нашего воображения.
Мы. Только ты и я, и каждый еще ничего не знает о другом. Если долго смотреть на что-нибудь, начинаешь различать детали. Так и я потом увижу фрагмент картины: девицу-хиппи, молча сидящую на корточках, длинные распущенные волосы почти закрывают лицо. Очевидно, она добралась сюда «автостопом». Рядом шумная компания: представители совсем иной расы — из племени шестнадцатилетних богатеньких сынков, случайно тревожащих своими возгласами белокурое воплощение тишины. Юнцы из породы бессовестно порядочных, «запрограммированных» на всю жизнь: принадлежность к тем-кто-наверху, целованье дамских ручек, галстук — на службе, блайзер — по воскресеньям (в барах можно выделывать что угодно); слуги, посыльные и даже начальники отделов — все готовы рабски служить им, только прикажи…
Юнцы прихлебывают виски, достигнув очередного порога заготовленной для них сказочной жизни, пока их БМВ-1600 заправляются водой на площадке у пустынного, почти пустынного пляжа.
А мы? А живущая в нас неистребимая жажда открыть, сочинить себя (ведь каждый из нас сочиняет себя, даже когда думает, что судит о себе вполне беспристрастно, не так ли?).
Уступить зову плоти — разве это преступление? И разве можно назвать это безнравственным, безобразным? Особенно здесь, ночью, на берегу, где при свете луны не так ощущаешь печаль, потом, когда все кончено…
Кому нужно забирать злоумышленников, нарушивших покой ветра и заповеди ходячей морали? Однако там, на стене, солдаты, и они нам свистят. Черт бы их побрал! Нет, в нашем Лиссабоне нигде не чувствуешь себя свободным!
* * *Осознаем ли мы грозящую нам катастрофу?
Думаю, что нет.
В городе полно магазинов, торгующих предметами роскоши. А Лиссабон — лишь один из храмов безумия, разбросанных по нашей земле. Теперь, когда уличное движение регулируется вычислительными машинами (и нередко они заходят в тупик и бредят мигающим желтым светом), автомобиль стал быком Аписом[100] Лиссабона, на нем ездят и ему же поклоняются. Ему в жертву приносят других, и ему в жертву приносят себя.
А Шарнека, Музгейра, Казал-Вентозо, Курралейра — это человеческая свалка, противовес этой, ослепительной жизни, до зубов вооруженной излишествами роскоши. Те и другие погибнут от загрязнения атмосферы, это верно. Но одни погибнут, насладившись всем, а другие, вовсе не узнав, что такое жизнь, ибо они и не жили, а лишь страдали всю жизнь и даже страдали не как люди, а как тягловый скот — смиренно, отупело, безучастно.
Предотвратить демографический взрыв, заботиться об охране окружающей среды, беречь природные ресурсы… Но этому противостоит жажда наживы одних, слепота других, что лишь посмеиваются над прогнозами на будущее, и всеобщий эгоизм: через двадцать — тридцать лет я, мол, сыграю в ящик, и пропади все пропадом! А обитатели наших клоак и клоак всей нашей планеты вполне резонно полагают, что если до сих пор никто никогда не беспокоился об их здоровье, то неужели ради их здоровья и их будущего кто-нибудь станет бороться с теми-кто-наверху? Вот к чему мы пришли…
Наш мир — царство gadgets[101]: покупают рубашку, чтобы надеть один раз и выбросить (а есть люди, умирающие от холода, от холода и голода в теплых странах)… Загрязнена даже мечта об Эльдорадо. Социализм изобилия отступает на золотой берег (возможно, недалекий) страны «Никогда». Остается другой социализм, суровый и разумный, способный отказаться от многого, очень многого, во имя того, чтобы жизнь тех, кто придет после нас, была лучше нашей.
* * *Брúжида существует как Брижида только у себя дома. Она любит вещи, населяющие ее крохотное царство: картины, poufs[102], овальные желтые sofas[103], которые нужно надувать, как резиновые игрушки, три-четыре старинных предмета мебели, сохранившиеся у нее со времени, когда она подвизалась на сцене, низкая широкая кровать королевы, лишенной предрассудков. На людях Брижида — хорошо воспитанная, не первой молодости барышня, с рыжими волосами, несколько увядшим лицом и наклеенными ресницами. Все ее знают под именем Биби. Но дома, в своих владениях, она — Брижида: у нее вызывающее декольте, попросту говоря, обнаженная грудь, сверхминиюбка и высокие английские сапожки, то замшевые, то из мягкой черной кожи на ультрамодных каблуках. И еще хлыст. Когда же Брижида играет роль? На улице, где она милая и любезная девушка и плывет вместе со всеми на одном житейском судне, или у себя дома, на своем ложе-корабле, где она стонет и умирает от страсти вместе со своими случайными возлюбленными?
