Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь
— Сейчас не время с ним говорить, завтра утром похороны.
— Да, конечно.
— Впрочем, сообщать ему это — не мое дело. Если мэтр Рабю сочтет необходимым, он это возьмет на себя.
— Вы ему рассказали?
— Да.
— И он вам посоветовал вызвать меня?
— Я бы вас все равно пригласил. Повсюду рыщут репортеры. Они побывали на улице Лоншан раньше моих детективов. Один из бульварных еженедельников, вроде того, о котором вы только что упомянули, уже раззвонил сегодня о подробностях вашего дела.
— Бур из тех, кому и по морде-то не дают, руки пачкать противно, — проворчал Ален.
— Я знаю о нем еще кое-что. Его фамилия мне показалась знакомой. Я пошел к моему коллеге из полиции нравов и выяснил, что несколько лет назад он действительно занимался фотографом Жюльеном Буром.
— Бур был под судом?
— Нет. Из-за отсутствия улик дело было прекращено. Вы упомянули имя Алекса Манока. Полиция нравов долгое время держала его под негласным надзором. Его подозревали в изготовлении порнографических открыток и установили за ним слежку. Он часто встречался и Жюльеном Буром, но всегда в кафе или в барах. Было несомненно, что Бур делает для него снимки, но во время обыска на Монмартрской улице пленок не нашли. Не знаю, возможно, они и сейчас продолжают этим заниматься. Впрочем, это не по моей части и ничего не прибавляет к нашему делу. Мой коллега убежден, что они изготовляли не только открытки, но и фильмы.
— Вы думаете, он и мою жену снимал?
— Вряд ли, месье Пуато. Сначала я хотел пойти к нему и посмотреть хранящиеся у него негативы и снимки. Но сейчас это только вызовет лишний шум. Нам трудно оставаться незамеченными, в особенности когда вся пресса поднята на ноги.
— Жюльен Бур! — твердил Ален, уставившись в пол.
— Посиди вы на этой работе двадцать лет, как я, вы бы не удивлялись. Женщины иногда нуждаются в ком-то более слабом, чем они, или хотя бы в ком-то, кого они считают более слабым, в мужчине, вызывающем жалость.
— Эта теория мне известна, — нервно перебил его Ален.
— Поверьте, она подтверждена практикой.
Ален помрачнел: в таких вещах он смыслил значительно больше комиссара.
Теперь он знал достаточно. Ему не терпелось уйти.
— Вы обещаете…
— …не убивать Бура? Я даже пощечины ему не дам. И, вероятно, не выставлю его за дверь — он наш лучший фотограф. Как видите, вам нечего опасаться. Спасибо, что просветили меня. Рабю добьется ее оправдания. Они будут счастливы и народят кучу детей.
Он направился к двери, остановился на полпути, вернулся и протянул руку комиссару.
— Простите. Забыл. До скорой встречи. У вас наверняка будут для меня новости.
Он вознаградил себя тем, что, проходя мимо старика дежурного с серебряной цепью на шее, бросил ему:
— Спокойной ночи, кролик!
VII
Он не поехал в редакцию. Он не желал видеть их. А может быть, хотел доказать себе, что ни в них, ни в ком-либо другом не нуждается. Он вел свой красный автомобильчик вперед, не выбирая дороги, и сам не заметил, как очутился в Булонском лесу, где так же бесцельно принялся кружить по парку.
Он хотел убить время, только и всего. Глядел на деревья, на желтые сухие листья, на двух всадников, которые, беседуя, ехали шагом.
Слишком уж много неприятных вещей узнал он за эти три-четыре дня. Сразу и не переваришь.
Виски больше не хотелось. Но отступать от своих привычек он не желал и остановился у незнакомого бара неподалеку от заставы Дофина. Он смотрел на людей, пивших вокруг него, и спрашивал себя, неужели им так же трудно, как ему.
Ну, нет, едва ли! С ним случилось нечто из ряда вон выходящее. Хотя едва ли. В общем-то, люди ведь похожи друг на друга.
У некоторых, как и у него, глаза устремлены в пустоту. Что они видят там? Что ищут?
— Кажется, мы где-то встречались, — проговорил вполголоса какой-то толстяк с багровым лицом изрядно выпившего человека.
— Вы ошиблись, — сухо ответил Ален.
На сегодня линия поведения была намечена твердо, и он не намерен от нее отступать. Ален поужинал в одиночестве в незнакомом ресторане на авеню Терн. Здесь было много постоянных клиентов, на столиках лежали салфетки, просунутые в деревянные кольца.
Ален не был голоден, но все же съел тарелку супа и жареную сосиску с картофелем. Хозяин исподтишка наблюдал за ним. Повезло, что на фотографии, помещенной в газете, он мало на себя похож.
Люди задерживали на нем взгляд, всматривались, морща брови, но потом пожимали плечами, считая, что ошиблись.
Он купил билет в кино на Елисейских Полях; капельдинерша провела его в зал и усадила на место. Он не знал названия фильма, но актеры оказались знакомые, американские. Впрочем, он не следил за действием.
Намеченный план выполнялся им пунктуально: он убивал время, час за часом. Вечером вернулся домой, поднялся на лифте, открыл ключом дверь.
Пустота и тьма. Минна не посмела остаться. Конечно, она подумывала об этом, но слишком форсировать события побоялась.
Он зажег свет. На подносе стояли бутылка, стакан и сифон с содовой.
Он опустился в кресло, налил виски и почувствовал, что его отделяет от людей такая глухая стена, как еще ни разу в жизни. Хотя нечто подобное он уже однажды испытал: когда завалил экзамены на бакалавра. Он припомнил, как стоял на балконе их квартиры на площади Клиши и смотрел вниз, где закипала ночная жизнь Парижа.
Знали ли эти движущиеся по панели черные фигурки, что их ждет впереди? Его вдруг потянуло тогда назад, в комнату, захотелось сесть к письменному столу и попытаться выразить свои чувства в стихах. Но победило природное чувство юмора. Он остался стоять на балконе, силясь отыскать выход из положения, но ничего не мог придумать.
Сколько раз в детстве и позднее, в отроческие годы ему задавали вопрос: «Кем ты хочешь стать?»
Будто это от него зависело! С самых ранних лет его не оставляло предчувствие, что будущее зависит от случая, неожиданной встречи, мимоходом услышанной фразы. Одно только он знал твердо: ездить на нем не будут. Он не вступит, как отец, на узкую колею, чтобы плестись по ней всю жизнь, так ничего и не обретя в конце пути.
Прошлое проходило в его памяти. Вот родители сидят в столовой. Судя по тому, что голоса их понизились до шепота, разговор идет о нем: они не хотят огорчать его, напоминать о его провале.
«Ты подготовишься и будешь держать экзамены в октябре».
Перед домом столкнулись две машины, сбежался народ. Сверху похоже на развороченный муравейник. Муравьи размахивают руками! Нелепые, жалкие.
Выход оставался один. Конечно, это было не бог весть что, но на худой конец можно примириться. Он пойдет служить в армию.
Кругом ни звука. Ален вздрогнул, когда в углу гостиной скрипнула деревянная панель.
Ему не следует ни с кем видаться, пока он не примет решения. Ведь и тогда, на балконе, он вернулся в комнату лишь после того, как все решил.
«Ты еще не ложишься?» — спросил, выйдя к нему на балкон, отец.
«Нет».
«Тебе не холодно?»
«Нет».
«Спокойной ночи, сын».
«Спокойной ночи».
Мать тоже пришла пожелать ему доброй ночи. Она не уговаривала его лечь. Как и отец, она немного побаивалась за сына: они знали, что у него повышенная чувствительность, и боялись неосторожным словом толкнуть его на отчаянный шаг.
Но никакого отчаянного шага он не совершил. Он отслужил свой срок — не лучше и не хуже других. Солдат как солдат. Служба в армии, если следовать христианской терминологии, стала для него своеобразным искусом. Подготовкой к жизни. Он научился выпивать. Сначала только раз в неделю, потому что денег у него не было.
Ален насмешливо посмотрел на бутылку. Она словно бы дразнила, подначивала его. Стоит лишь безотчетно, привычным движением протянуть руку.
Он встал. Крыши домов, силуэт собора Парижской богоматери на фоне не совсем еще потемневшего неба, купол Пантеона.
Смехота!
Он вошел в спальню, бросил взгляд на пустую постель и начал раздеваться. Спать не хотелось, не хотелось ничего. Почему он здесь, а не где-нибудь в другом месте? Все дело случая. И Мур-Мур тоже — дело случая. И Адриена, которую он окрестил Бэби. Откуда у него эта мания — давать людям прозвища?
— Дерьмо! — произнес он вслух.
Ален повторил это ругательство еще раз, когда чистил зубы перед зеркалом в ванной.
Бур, наверно, сидит сейчас, дрожит за свою шкуру, ждет его прихода. Может, даже пистолет купил для защиты своей драгоценной жизни? Или уже смылся из Парижа?
Ален презрительно улыбнулся, надел пижаму, пошел потушить в гостиной свет, но к бутылке не притронулся.
— Спокойной ночи, старик…
Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи.
Он заснул не сразу — лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной.
