Майкл Корда - Богатство
– Артур считал не совсем так. Он думал, если процитировать его точно, что "Фонд выродился в пустое умствование", что вместо полезных добрых дел он не производит ничего, кроме тезисов докторов философии и левой пропаганды, а это совсем не то, чего хотел его отец,.. извините, ваш дед.
– Чертовски верно, – сказал Роберт. – Дедушка в гробу бы перевернулся, если б узнал, что Фонд выпускает доклады, рекомендующие ввести такие налоги на наследство, что оно съедается подчистую!
– У вашего отца были свои сомнения на этот счет. В любом случае, поскольку он не мог изменить Фонд, он хотел начать все сызнова – использовать богатство для добрых дел, но по более гуманной шкале. "Филантропия для людей как противоположность филантропическим институтам" – так он это называл.
Роберт, казалось, удивился,
– Филантропия для людей? Что это значит?
– Это значит – финансировать проекты, помогающие людям напрямую, вместо того, чтобы создавать огромные институты, выходящие из-под контроля как Фонд. – Она снова ощутила, что все это прозвучало излишне серьезно, но Артур страстно верил в свои идеи, и она хотела убедить его детей, как он убедил ее саму – Это значит – узнавать нужды людей, вместо того, чтобы им что-то указывать. Ваш отец много об этом думал. Он искал способ вырваться из того, что он называл "филантропической башней из слоновой кости". Он хотел, чтобы деньги шли на улучшение условий жизни людей. Ему нравилось находить небольшие организации, делавшие тот что его интересовало, это было для него как хобби. Он спонсировал балетную школу в Гарлеме, школу традиционных ремесел для индейцев наваха, проекты того рода, о которых, казалось, никто больше не беспокоился. Он чувствовал, что должен соприкасаться с людьми непосредственно, а не просто строить новую библиотеку в Гарварде, или придумывать занятия для множества профессоров.
– Заучит как одна из завиральных идей Эммета.
– В этом нет ничего завирального. Он разрабатывал в все в деталях. И, между прочим, он считал, что в идеях Эммета есть немало смысла. Во всяком случае, в некоторых.
– А проклятый отцов музей? Это тоже входило в его планы?
Идеи Артура казались ей столь разумными, что она была удивлена – и напугана – скептицизмом и враждебностью его детей. Роберта ей было легче понять, чем других – его гордость наследника была уязвлена, и его лишили богатства, которое он должен был считать «своим». Однако она не видела причин, по которым Сесилия и Паттнэм должны противостоять планам Артура.
– Да., – сказала она. – Он планировал построить музей, хотя это была не единственная его задача. Он хотел чего-то большего, чем музей, видите ли. Он считал, что Музей современного искусства бесплоден, а музей Гугенхейма – еще хуже. Артур мечтал о музее, который был бы общественным центром, был бы самодостаточен, где искусство бы привлекало людей, а не просто хранилось в четырех стенах…
– Я слышал все это раньше, – устало произнес Роберт. – Полная чепуха. Памятник отцовской суетности.
– Ничего подобного! – Алекса повысила голос. – Он тщательно все разработал. Я могу показать вам его планы…
– Я не собираюсь тратить на это время, – сказала Сесилия. – И не верю, что у отца было малейшее намерение сделать нечто подобное, а если он сделал, так был или безумен, или пьян, или под вашим дурным влиянием…
– Это абсолютная неправда! Он был человеком, обладавшим широким видением…
– И вы просите нас поверить, что он обсуждал все это с совершенно посторонней особой? – Сесилия, эаметила Алекса, избегала смотреть в глаза, а когда она обращалась к ней непосредственно, то старалась сосредоточить взгляд на какой-то точке над головой Апексы. – Вы, возможно, заставили его подписать какой-то клочок бумаги, потому что он был стар и болен, но он никогда не предал бы собственную плоть и кровь.
– Я не "совершенно посторонняя", мисс Баннермэн, – Алекса позволила себе допустить гневную интонацию, – И если вдуматься, ваш отец по-настоящему позаботился о детях – обо всех вас. Ему не нравилось, что богатство сделало с его жизнью, и он решил не позволить этому повториться вновь.
Роберт пересел на подлокотник софы, небрежно заложив ногу за ногу. Он напоминал скорее элегантного старшекурсника, чем посла Соединенных Штатов, уже переступившего сорокалетний рубеж. Руку он положил на плечи Сесилии. Это был жест одновременно ласковый и собственнический – он, безусловна, больше походил на жениха, или бывшего жениха Сесилии, чем Букер, и, казалось, разработал целую серию приемов, призванных отодвинуть Букера на задний план, где, как полагал Роберт Баннермэн, ему самое и место.
– Тише, Сеси, – сказал он. – Дай Алексе договорить. – Он ободряюще ей улыбнулся. – Так что конкретно замышлял отец? Если уж он был так с вами откровенен?
– Он не хотел, чтобы отныне контроль над Трестом был сосредоточен в руках одного человека.
– Знаете, вы исключительно тактичная женщина. Но давайте говорить начистоту. Он не хотел оставлять его в моих руках, правда? Это из-за меня он беспокоился.
Она боялась сказать Роберту правду и вздохнула с облегчением, когда он сам затронул эту тему.
– Да, – тихо сказала она. – Но только отчасти.
Он кивнул. Казалось, он был слегка опечален, но отнюдь не удивлен и не оскорблен.
– Это очень давняя история, – сказал он, – Не стану утомлять вас деталями, они теперь не имеют значения. Отец так и не простил меня за то, что проиграл первичные выборы. Он переложил вину на меня, хотя я только исполнял то, что он от меня требовал. С этим так называемым новым завещанием он попытался нанести мне ответный удар. Могу лишь пожалеть о том, что он вовлек вас в эту убогую пародию на трагедию о царе Эдипе. Итак, я с точки зрения отца был недостоин управлять трестом?
– Он считал, что вы старались вырвать контроль у него из рук.
– Знаю. Это смешно. Он не управлял делами сам – и мог, учитывая то состояние, в котором он находился после смерти Джона. Поэтому я постарался переложить ношу на свои плечи. Он прекрасно знал, что я делаю – я никогда не держал это в тайне. При всем уважении к бабушке, нельзя было ожидать, что она справится сама. Я хочу сказать, для нас есть более важные проблемы, чем сохранение скалы посредине реки Гудзон, или забота о том, чтобы слугам в Кайаве выплачивалось жалованье, хотя они давно уже одряхлели и получают пенсию. Когда отец восстановил свои силы – нет, будем говорить прямо, когда он более-менее справился с пьянством и вышел из депрессии, он обрушил на меня обвинение, что я якобы собирался снести Кайаву и построить на ее месте небоскреб из стекла и бетона. Полагаю, он говорил вам, что я использовал Трест в собственных целях?
Она кивнула, снова испытывая благодарность за то, он сказал это сам.
– Господи! Сесилия знает, как все было на самом деле. И Патнэм знает правду, верно, Пат?
Патнэм, явно очнувшись от каких-то своих мыслей при звуке собственного имени, пожал плечами. Выражение его лица было трудно понять, но Роберт предпочел истолковать его как согласие.
– Видите! Они так не думают. Бабушка так не думает. И де Витт так не думает. Это все плод воображении отца, нет-нет, дайте мне закончить. Вас нельзя винить, я это знаю. Вы верите в то, что вам рассказал отец. И почему бы вам не верить? Только это неправда.
Он, казалось, был совершенно уверен н этом.
– Послушайте, здесь тридцать или сорок: лет семейной истории. Нельзя ожидать, чтоб вы появились на сцене в последнюю минуту и сразу во всем разобрались. Знаете вы это или нет, но отец просто стремился мне отомстить и одновременно сломать семейные традиции.
– Так только кажется, – возразила она, – Его замысел был в том, чтоб об этом позаботилась я, если его не будет в живых. Поймите – то, что случилось, – не моя вина. Если бы Артур был жив, он бы сделал это сам. Он собирался рассказать вам обо мне, затем разъяснить свои планы. Кода же узнал, что может до этого не дожить, он передал контроль мне, чтоб я сумела сделать то, что он замыслил. Он доверял мне, понимаете? Я не могу этим пренебречь.
– Это тяжелая ноша, – В голосе Роберта не было ни тени иронии. Алексе подумалось, что он мог бы стать превосходным актером, но затем она сказала себе, что судит несправедливо. У нее нет причин полагать, что он неискренен, – Он дал вам контроль, понимая, что вы могли бы отказаться? Он, должно быть, исключительно вам доверял!
– Да. Не знаю, почему, это и неважно. Я не просила его, но дала ему обещание, и обязана ею исполнить.
– Вы не обязаны исполнять его, Алекса, – продолжал он. – Есть десятки различных способов отвергнуть его и избавить себя и всех остальных от множества неприятностей. Оставьте свои претензии, поймите, что отец был не в здравой рассудке, когда писал свое последнее завещание. Вы будете богатой женщиной, богатой вдовой. Мы подпишем соглашение, какое вы захотите – на пять миллионов, на десять, на большую сумму, если станете настаивать, и вернемся к первоначальному завещанию, без судебной войны. Не станете же вы тратить на тяжбу ближайшие десять лет? А если вы победите – что вовсе не гарантировано, – неужели вы действительно хотите потратить всю оставшуюся жизнь на заботу о состоянии? Или о всем семействе. Зачем отдавать жизнь борьбе, к которой отец вас принудил, не объяснив даже как следует, что собирается сделать? Игра не стоит свеч. Предоставьте мне беспокоиться о Кайаве, и о кузенах с кузинами, и проклятом Фонде Баннермэна, и обо всем прочен. Для этого меня и готовили, в конце концов.
