Эрик Сигал - История Оливера
Так оно и было.
Никому не пришло в голову сказать мне, что я обязан проводить Джоанну домой. Хотя было очень поздно, она все-таки настояла, чтобы мы сели на автобус номер пять, который идет по Риверсайду, а потом выходит на Пятую авеню. Она немного устала, но была в хорошем настроении.
— О Боже, вы потрясли меня, Оливер, — сказала она. И положила свою руку на мою.
Я спросил себя, что я чувствую от ее прикосновения.
Но ответа найти не мог.
Речь Джоанны продолжала струиться.
— Темпл не посмеет снова показать свою рожу, — сказала она.
— Послушайте, Джо, чтобы запугать хулигана, много ума не требуется.
Жестикулируя, я поднял руку и освободился от ее руки. (Облегчение?)
— Но всё же…
Она не закончила. Возможно, ее озадачило, с каким упорством я продолжал настаивать, что я просто спортсмен-придурок. А моей единственной целью было дать ей понять, что в сущности ей не стоит тратить на меня время. Дело в том, что она очень мила. И почти хорошенькая. Ну, по-крайней мере, нормальный парень с нормальными чувствами счел бы ее такой.
Она жила недалеко от больницы на четвертом этаже, без лифта. Пока мы стояли у ее двери, я заметил, что она меньше ростом, чем показалось сначала. Ей приходилось поднимать голову, чтобы со мной разговаривать. Я заметил также, что мне не хватает дыхания. Это не могло быть от того, что мы поднялись на четвертый этаж (я ведь много бегаю). И при разговоре с этой умной, мягкой докторшей мною стало овладевать смутное чувство тревоги.
Что если она вообразит, будто нравится мне не только платонически. Что, если…
— Оливер, — сказала Джоанна. — Я бы хотела пригласить вас зайти. Но я заступаю на дежурство в шесть утра.
— В другой раз, — сказал я. И внезапно почувствовал в легких больше кислорода.
— Надеюсь, Оливер.
Она поцеловала меня. В щеку. Вся ее семья очень любила целоваться.
— Спокойной ночи, — сказала она.
— Я вам позвоню, — ответил я.
— Я провела чудесный вечер.
— Я тоже.
И все же я чувствовал себя невыразимо несчастным…
В ту ночь, возвращаясь домой, я пришел к выводу, что мне нужен психотерапевт.
7
— Давайте начнем с того, что совершенно забудем об эдиповом комплексе.
Так я представился врачу, все хорошо обдумав. Чтобы найти надежного психотерапевта, нужно совершить определенные действия. Сначала вы обзваниваете всех своих друзей-врачей и говорите им, что кому-то из ваших приятелей может потребоваться помощь. Потом они рекомендуют доктора для этого озабоченного человека. Потом вы долгое время ходите вокруг телефона, наконец набираете нужный номер и договариваетесь о первом визите.
— Послушайте, — бессвязно говорил я, — я прошел курс и знаю профессиональный жаргон, который мы можем использовать. Например, как можно квалифицировать мое поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. По-моему, все, что сказал бы по этому поводу Фрейд, это вздор, которого я не хочу слышать…
Однако доктор Эдвин Лондон, — «очень высокой квалификации», по словам приятеля, который его рекомендовал, — не был склонен к длинным речам.
— Зачем вы пришли? — спросил он без всякого выражения.
И тут я испугался. Вступительная часть прошла хорошо, но сейчас мы оказались в стадии перекрестного допроса.
В самом деле, почему я здесь? Что именно я хотел услышать? Глотнув воздуха, я ответил так тихо, что едва слышал собственные слова.
— Хочу узнать, почему я ничего не чувствую.
Он молча ждал.
— С тех пор, как Дженни умерла, я просто неспособен что-либо чувствовать. Да, время от времени, приступы голода. Обеды на скорую руку снимают эту проблему. Но в других отношениях… в течение полутора лет… я абсолютно ничего не чувствую.
Он слушал, пока я с трудом пытался выловить из глубины сознания свои мысли. Они беспорядочно изливались в потоке обиды. Я чувствую себя ужасно. Поправка — я не чувствую ничего. Что гораздо хуже. Без Дженни я пропал, Филипп помогает. Нет, по-настоящему он помочь не может. Хотя и пытается. Ничего не чувствую. Почти целых два года. Нет реакции на нормальных людей. Опять молчание. Я обливался потом.
— Сексуальные желания? — спросил доктор.
— Никаких, — ответил я. И чтобы придать еще большую ясность, добавил: — Абсолютно ничего.
Ответа не последовало. Был ли Лондон потрясен? Я не мог понять выражения его лица. И тогда, поскольку для нас обоих все было очевидно, сказал:
— Только не говорите мне, что это чувство вины.
Тут доктор Лондон произнес самую длинную фразу за весь этот день.
— Вы чувствуете себя… виновным в смерти Дженни?
Чувствовал ли я себя… виновным в смерти Дженни? Я сразу же вспомнил о настойчивом желании умереть в тот день, когда умерла Дженни. Но оно быстро прошло. Я ведь знаю, что Дженни умерла от лейкемии не по моей вине.
— Может быть. Вероятно, какое-то время я чувствовал свою вину. Но, в основном, я сердился на самого себя. За все, что мне следовало бы делать, пока она еще была жива.
Возникла пауза, потом доктор Лондон произнес:
— Что именно?
Я снова заговорил о своем отчуждении от семьи. О том, как моя женитьба на девушке из несколько (в огромной степени) другого социального слоя превратилась в декларацию моей независимости. Смотри, Папочка — Денежный Мешок, как я справляюсь без твоей чертовой помощи.
За исключением одного. Из-за меня Дженни было очень тяжело. И не только эмоционально. Хотя и этого было достаточно, учитывая ее склонность к культу родителей. Но еще хуже был мой отказ что-либо у них брать. Для меня это стало источником гордости. Но, черт возьми, разве отсутствие денег в банке могло быть чем-то новым и удивительным для Дженни, которая выросла в бедности?
— Исключительно из-за моего высокомерия ей пришлось принести столько жертв.
— Вы считаете, что она воспринимала это как жертвы? — спросил Лондон, возможно, интуитивно чувствуя, что Дженни ни разу ни на что не пожаловалась.
— Доктор, то, что она могла думать, больше не имеет никакого смысла.
Он взглянул на меня.
На какое-то мгновение я испугался, что могу заплакать.
— Дженни умерла, и только сейчас я вижу, каким я был эгоистом.
Воцарилась пауза.
— Каким? — спросил он.
— Мы кончали Университет. Дженни получила стипендию для учебы во Франции. Когда мы решили пожениться, не возникло никаких сомнений. Мы просто знали, что мы останемся в Кембридже, и я продолжу занятия юриспруденцией. Почему?
Опять молчание. Доктор Лондон ничего не говорил, а я продолжал исповедоваться.
