Иван Сабило - Предел прочности
Следователь записывала мои ответы, поднимала руку и прикрывала рот, чтобы спрятать зевок. Ей хотелось спать, нырнуть в теплую постель, под бочок любимого мужа, а тут… Недаром же нам показывают столько киношных конфликтов, где рушатся семьи следователей и просто милиционеров из-за их постоянной профессиональной занятости.
— Кроме вас и швейцара, там был еще кто-нибудь?
— Да, гардеробщица. Но она со швейцаром заодно.
— Вы были с девушкой. Почему не искали ее, когда она исчезла?
— Сначала ждал, искал. Потом понял, что она обиделась и ушла. Но была надежда, что поднялась в бар. И подумал, что, если она выйдет из бара, мне придется проводить ее на такси, а у меня только пятьсот рублей. Их может не хватить, а с купюрой в пять тысяч возникнут проблемы. А когда увидел швейцара, подумал разменять у него. И, словно бы хвастая, протянул швейцару. Мелькнула мысль, что он тут же вернет, потому что у него не окажется сдачи. Но швейцар не вернул. Повертел в пальцах, сказал: «Сейчас», — и повернулся к столу. Вытащил из кармана десятки, полсотенные и начал считать на столе. «Долго же тебе придется считать», — подумал я, присаживаясь рядом на стул. Однако швейцар посчитал, сложил и снова начал считать. Посчитает, посчитает, посмотрит на меня и снова считает. И тут я подумал, что он вроде бы не собирается отдавать. Видя меня пьяным, ждет, что я либо вот-вот усну, либо свалюсь под стол. И как только подумал об этом, встал и забрал то, что он уже насчитал.
Я говорил это и поражался своей выдумке. Здесь была уже не просто ложь, а вдохновенное сочинительство, из которого вырастают детективные и авантюрные романы. Мне нравилось мое творческое состояние, казалось, мои слова убедительны и неопровержимы.
— Вы посчитали деньги, которые взяли со стола?
— Нет.
— Почему?
— Я порадовался, что могу вернуть хотя бы часть того, что было в моих пяти тысячах.
— Вы пытались бежать? Сопротивлялись?
— Нет. Хотя мог, потому что в свое время был чемпионом Питера по греко-римской борьбе. Мастер спорта.
— Ваше образование?
— Высшее медицинское.
— Что было дальше?
— Какие-то гражданские лица повели меня наверх, в пустую комнату. Забрали деньги и сдачу, которую мне дала официантка. А также паспорт, служебное удостоверение и мобильный телефон.
— Вы сказали, у вас гостит мама? Где она?
— Мама не может быть гостьей у сына. У сына она дома. И сейчас она дома. Если хотите, можем поехать, и вы сами поговорите с ней.
— Спасибо за приглашение, я это сделаю без вас. Откуда у вас пятитысячная купюра?
Я еще не знал, что ответить. Но меня обрадовал ее вопрос — значит, она не исключает того, что у меня «были» пять тысяч. Но действительно — откуда? Если сказать — зарплата, она проверит, а на работе не подтвердят. Гонорар? Не было у меня гонорара. Можно сказать, что я давал кому-то в долг и мне сейчас вернули. Но кому? Она тут же свяжется с этим человеком, и я попаду впросак.
— Отвечайте.
— Сначала у меня были мелкие деньги, я собирался купить мотоцикл. И я, чтобы сохранить их, однажды в Елисеевском разменял свои мелкие на одну.
— В кассе?
— Нет, у кассы. Впереди меня стояла женщина и держала пять тысяч одной бумажкой. Я предложил поменяться… А тут — швейцар! Как это случилось — не могу понять! Ни вчера, ни во всю прошлую жизнь не возникало у меня желания грабить швейцаров. И вообще никого.
Следователь дописала протокол допроса и подала его мне:
— Прочтите и распишитесь.
Я прочитал. Записано грамотно и все то, что я рассказал. Никакой «отсебятины», ни одного лишнего слова. И подумал, что работе следователя присущ не только профессионализм, но и талант.
Весь наш разговор проходил при милиционерах, и они внимательно слушали меня. Допрос подошел к концу. Сержант спросил:
— Что, арест?
— Нет, — сказала следователь. — Для этого пока нет оснований. Пусть посидит, а я поеду к его матери. Машина готова?
— Да, товарищ капитан.
Следователь опустила протокол допроса в сумку и направилась к дверям.
— Только не говорите маме, прошу вас.
Она не ответила.
Меня снова отправили в коридор.
* * *Присев на стул, я с горечью подумал, что вот, из взрослого человека превратился в дитя, которое из боязни наказания валит с больной головы на здоровую, и казенные люди получили надо мной власть держать меня взаперти. Я опустил голову, стараясь ни о чем не думать, впасть в прострацию, как в летаргический сон. Не получалось. Я видел следователя. Она входит к маме, и мама, открывшая дверь не сыну, а незнакомой женщине со строгими глазами и начальственным голосом, испуганно смотрит на нее. Я знаю, что у нее спросит следователь, и точно знаю, что ответит мама. Она не поверит, что ее сын способен на такое. Но способен же обмануть ее и полететь в ресторан, когда она ждала его ужинать? А если сказать ей, что именно я ограбил швейцара, она упадет в обморок. Нет, что бы ни происходило, чего бы мне это ни стоило, я не могу признаться в совершенном поступке. Стыдно. Швейцар — тертый мужик, ему выпадало всякое, переживет. Я потом попрошу прощения, дам денег, он не останется в обиде. А теперь — нет и еще раз нет.
Я встал и пошел по коридору. Я в своем сознании изготовил и срочно облачался в кольчугу, которая призвана защищать меня не от следователя и милиции, а меня — от меня самого. Нужна подоплека. Нужно объяснить самому себе, что ничего особенного не случилось, что я на самом деле дал швейцару пять тысяч, а он зажал сдачу или пытался ее зажать. И тогда ты должен думать так: «Несправедливо это, жестоко и несправедливо. В общественном заведении стоит пристав, ему доверено обслуживать людей, а как он использует наше доверие? Неужели на его место нельзя найти порядочного человека?.. Нет, надо что-то менять. И может быть, не только здесь, но в целом, в целом. Кто-то же обязан задуматься над порядками, которые уже достали всех нас. Где вы, теоретики-мыслители, над чем сейчас работаете? А вы, практики-устроители, неужели у вас до сих пор нет стройного плана по переустройству жизни? Пока вы обдумываете, с чего начать, один из многих обиженных — Юрий Крайнев сидит в каталажке и не знает, отправится он к маме или в тюрьму…»
При этом я так растрогался, так жалко стало себя, что чуть не брызнули слезы. Но разберутся же, поймут, что никакой я не грабитель. Что сам всю жизнь борюсь против бандитов и грабителей. Сочиняю рассказы и повести о причинах нравственного падения, о путях, по которым мои герои идут к чистой и осмысленной жизни.
Открылась дверь, в ней появился сержант. Потирая руки, будто перед выпивкой, приказал:
— Задержанный, на выход! Следователь вернулась. Сейчас она тебя этаким манером арестует.
— Вы получаете удовольствие оттого, что запугиваете меня?
— Отстань от него, Титов, — приказал капитан. — Лучше убери мешок, в котором ты жратву приносил.
Я покинул коридор и снова присел к столу. Вошла следователь. Приказала мне пересесть на скамейку, а сама села за стол. Достала из сумки бумагу и стала писать. Быстро, убористо, почти не отрывая ручку от бумаги.
— Между прочим, среди умных людей тоже были преступники, — вероятно, от скуки сказал сержант, глядя мне в лицо.
— Равно как среди милиционеров — умные, — сказал я.
— Сержант, вас не спрашивают, — сказала следователь, продолжая писать.
После этих слов душа моя вспорхнула, как птица. Я понял, что эта женщина, эта изумительной красоты, ума, таланта женщина отпустит меня домой. Она сейчас что-то допишет и скажет: «Вы свободны!»
— Подойдите сюда, — сказала следователь. — Вот ваш паспорт, мобильный телефон и служебное удостоверение. Пишите расписку, что все это вы получили на руки. Сдачу, которую вам дала официантка, оставляю в деле как вещественное доказательство. Вашим делом займется другой следователь. А сейчас можете отправляться домой или на работу — куда хотите. И позаботьтесь об адвокате.
— Мама плакала? — спросил я.
— Нет, но крайне расстроена вашим поведением.
— Прощайте, — сказал я.
— До свидания. Позаботьтесь о защитнике.
— Мне защитник не нужен, — сказал я. — Мое дело столь прозрачно, что никакой защитник не нужен. Буду сам себя защищать.
— Что ж, — пожала плечом следователь. — Ваше право.
* * *Когда я вышел на улицу, было половина седьмого. Пиджак не особенно противостоял утренней прохладе, и я попытался бежать. Но от короткого сна и вчерашней выпивки схватило затылок. Перешел на ходьбу и на остановке сел в автобус. После ночи в милиции особенно остро почувствовал радость свободы. Впрочем, радость моя скоро сменилась безразличием. Я тупо уставился в окно и с мрачным равнодушием смотрел на тротуар, по которому торопились пока еще немногочисленные прохожие.
Шофер объявил мою остановку, я вышел и направился к дому. Предстояла встреча с мамой, а я толком не знал, что ей говорить. Снова лгать? Сказать правду и обвалить свою беду на нее? А что дальше?
