Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА
– Сгорели, значит, – сказал Павловский. – А как вы отнеслись к тому, что из-за вас «сгорел» ни в чем не повинный человек?
– Князев, что ли? Ну так его за дело сместили, за халатность. Была бы дверь опечатанной – никто б к нему в камералку не зашел бы…
– В этом вы правы, – заметил Павловский. – А теперь идите в приемную и все то, о чем вы сейчас рассказали, изложите в форме объяснительной.
Пташнюк сразу нахмурился, отбросил шутовскую маску:
– Объяснительную? На чье же это имя?
– Начальника управления.
– Начальника управления? На шо оно мне надо? Я через голову Арсентьева писать не буду, надо порядок знать, товарищи дорогие.
– Можете написать на имя комиссии.
– Не буду я ничего писать. – В голосе Пташнюка звякнул металл. – Я вам рассказал при свидетелях шо и как, ото и ладно. А в управление, если надо я сам приеду. Лично объяснюсь! Вот так!
С этими словами Дмитрий Дмитрич встал и твердым шагом вышел, и даже дверью хлопнул.
– Ну, гусь, – сказал Гаев. – Видали, какой?
Нургис встрепенулся, желая что-то сказать, но Павловский опередил его:
– Товарищи, должен еще раз напомнить: пока вы не получите приказа по управлению по результатам нашего расследования, все то, что здесь происходило, все разговоры и признания не должны разглашаться. – Он встал. – Объявляю перерыв на обед. В два часа дня будем слушать товарища Князева.
Князев вошел в кабинет вместе с постояльцами фрау Фелингер – тех тоже вызвали. Павловский пригласил всех садиться, спросил фамилии, задержавшись на Князеве взглядом, потом назвал себя и Гаева. Сказал приветливо:
– Товарищ Сонюшкин, товарищ Фишман, товарищ Высотин. От имени парткома управления благодарю вас за сигнал. Факты, указанные в вашем письме, подтвердились. Товарищ Князев с завтрашнего дня восстанавливается в прежней должности…
При этих словах Сонюшкин не удержался – с торжеством ткнул Фишмана в бок.
– Об этом я и хотел поставить вас в известность, – продолжал Павловский. – Еще раз спасибо, товарищи, вы свободны. А вас, товарищ Князев, я попрошу остаться.
– Простите, – сказал Фишман, останавливаясь в дверях. – Можно задать вопрос? Скажите, пожалуйста, кто же, все-таки, взял аэрофотоснимки?
– Об этом вы узнаете позже.
– Но вы-то узнали?
– Узнали. Виновный будет строго наказан.
– Благодарю вас, – церемонно поклонился Фишман. – Теперь мы будем спать спокойно.
– Спите спокойно, – улыбнулся Павловский и, когда Фишман скрылся за дверью, с той же улыбкой поглядел на Князева. – Вот так, Андрей Александрович. Главное, касаемое вашей дальнейшей работы, мы вам сообщили. Теперь хотелось бы уточнить кое-что.
– Пожалуйста, – сказал Князев.
Со вчерашнего утра, когда стало известно о приезде комиссии и о болезни Арсентьева, он пребывал в удрученном состоянии. Странно: только недавно в тягостные минуты одиноких ночных раздумий он желал Арсентьеву зла, видел в нем причину своих неприятностей, призывал громы и молнии на его голову. Но когда гром грянул, он не только злорадства – простого удовлетворения не испытал: одну лишь растерянность и непонятную досаду. И жалость. Что за чертовщина, думал он. Жалеть? Кого жалеть? Своего врага? Слюнтяйство… Он вспоминал козни Арсентьева, настраивал себя, накручивал, но все впустую – перед глазами проплывали и проплывали носилки, прогнутые тяжелым бесчувственным телом, и бледное, сразу заострившееся лицо.
Сейчас, перед высокой комиссией, минуту назад пожалованный амнистией, он вновь ощутил пустоту в душе. Нет, не такой победы хотел он себе и не такого поражения – Арсентьеву. Слишком внезапно и жестоко сшибла того жизнь, и слишком буднично вернула в седло его, Князева. А вот желанного торжества справедливости, праздничного шествия с фанфарами и барабанным боем – этого не было…
– Перипетии ваших с Арсентьевым взаимоотношений нам в общих чертах известны, – продолжал Павловский. – Интересно было бы услышать, что вы сами считаете главным источником, первопричиной ваших разногласий. Только объективно.
– Постараюсь. – Князев задумался. – Наверное, разницу во взглядах…
– Во взглядах на что?
– На производство, на дисциплину… Вообще на жизнь.
– Какие же у вас взгляды на дисциплину?
– Дисциплина должна быть разумной, – твердо сказал Князев. – Я должен убедиться в целесообразности распоряжений, которые мне отдают. А если мне приказывают выполнять то, что во вред делу, – тут я могу и не подчиниться.
– Как в истории с открытием Болотного?
– Да, к примеру.
– Скажите, – спросил Гаев, – а ваши подчиненные вам повинуются?
– Как правило – да.
– Если бы кто-нибудь из них отказался выполнить ваше распоряжение, как бы вы поступили?
– Постарался бы растолковать этому человеку, что мое распоряжение на пользу дела.
– Если бы у вас не оказалось такой возможности? Допустим, вы передали распоряжение по рации и только потом узнали, что ваш подчиненный этим распоряжением пренебрег. Как бы вы поступили? Вы наказали бы его?
– Я прежде всего выяснил бы, почему он им пренебрег, чем руководствовался.
– А если бы он был не прав, вы бы наказали его?
– Наказал бы.
– Вот видите, – сказал Павловский, – наказали бы. Но ведь правота – понятие субъективное. С вашей точки зрения – правы вы, с точки зрения подчиненного – прав он… Но вернемся к Болотному. Как вы теперь, по прошествии времени, оцениваете свою роль в этой истории?
– Нормально оцениваю. Я и сегодня так же поступил бы…
– Как бы вы поступили на месте Арсентьева?
– В данном случае?
– Да, в этой истории с Болотным.
– Не знаю… – Князев задумался. – Наверное, все-таки нашел бы способ помочь начальнику партии. Людишек бы ему подкинул, с транспортом посодействовал бы, да мало ли…
– Это вы рассуждаете с позиции старожила. А представьте, что вы, как Арсентьев, только что приняли крупное хозяйство, что вы озабочены больше всего выполнением плана – для вас это вопрос престижа, профессиональной чести, что вас волнует слабая дисциплина в подразделениях и что при всем том вы отвечаете за жизнь и безопасность ваших подчиненных в пределах экспедиции. Ну-ка, представьте себе все это?
– В том-то и дело, что для него это был вопрос престижа, а для меня – цель всей моей работы здесь. Я поисковик, а поиск – это всегда и азарт, и риск. Арсентьев этого не понимал и не желал понимать. Он принципиально против риска, маневра, свободной инициативы, поэтому мы с ним и дисциплину толкуем по-разному… Для него не важно, есть ли у тебя что-нибудь вот тут, – Князев постучал себя по лбу, – соответствуешь ты или не соответствуешь. Главное, чтобы вовремя приходил на работу и вовремя уходил… Ну, а что касается дальнейших наших столкновений… Знаете, на работе всякое случается – и спорить приходится, и ругаться, но эти стычки на отношения обычно не влияют. У нормальных людей. А Николай Васильевич все служебные неурядицы на личную почву переносил. Видно, характер такой. Слово поперек скажешь на техсовете – и готово, уже ты враг, уже он тебя давит и искореняет… Нет, нельзя так, это же ненормально. Не для того власть дается… Чтобы руководить, я так считаю, нужна уравновешенность, крепкое моральное здоровье.
– Как у вас у самого с моральным здоровьем обстоит? – спросил Гаев.
– Как бы ни обстояло, от моих причуд может пострадать десять-пятнадцать человек, а от причуд Николая Васильевича – сотни…
– Так уж и сотни, – усмехнулся Павловский и оборотился к Нургису: – На техсоветах вопросы дисциплины обсуждались?
– Специально – нет, но Николай Васильевич о трудовой дисциплине напоминал постоянно. Можно поднять приказы…
– О наложении дисциплинарных взысканий? Их много, этих приказов? Ну вот, видите, Андрей Александрович, а тут говорили о тенденциозности по отношению к вам… Наверное, Арсентьев никому спуску не давал, а? Леонид Иванович, ну, а на партбюро вопросы дисциплины ставились?
– Нет. – Филимонов виновато развел руками. – Отдельно не ставились. Так, попутно…
– Это ваше упущение, товарищи, серьезное упущение. Сейчас вместе с развитием науки и техники расширяются, крепнут социальные связи, и поэтому вопросы трудовой дисциплины, профессиональной этики приобретают особое значение. Если французы в прошлом веке говорили по любому поводу: «шерше ля фам» – «ищи женщину», то об истоках нынешних производственных неурядиц можно так сказать: «ищи разгильдяйство»… Анархия, кроме хаоса, никогда ничего хорошего не приносила. Запомните это, Андрей Александрович, в жизни пригодится… Товарищи, всех благодарю, все свободны Леонид Иванович, где у вас партийные дела хранятся? На радиостанции, под рукой? Несите их сюда.
Когда Павловский с Гаевым остались одни в кабинете, Гаев, потирая онемевшую спину, заметил:
– Князева ты напрасно в анархизме обвинил. Он, как я понял, вовсе не против дисциплины, он против слепого повиновения…
