Уходящие из города - Галаган Эмилия

– Когда я в тот магазин зашла – дар речи потеряла. Три этажа, и все о-о-обувь. Это сейчас такое бывает, а тогда… Я обомлела: разве бывает столько обуви? Столько разных фасонов, расцветок, моделей? Разве столько – нужно? Кинулась мерять – все подряд… И тут вижу: последний писк моды! Сапоги на шпильке! Натуральная кожа! Не удержалась, взяла. Я и ходить на таких каблуках не умела… да и не по нашим дорогам. Надевала пару раз… Как мне завидовали, ах! А другой магазин, этот, с бельем? Туда мы буквально на пару минут заскочили, упросили водителя. Умора – примерять некогда, так наши бабы лифчики поверх пальто натягивали… Сколько смогли – столько и взяли. Не подойдет, так можно пристроить – другим девкам из общаги перепродать, даже с наваром…

Олеська представляла теток с линялыми лицами, которые натягивают ослепительно-белое белье (может, и с кружевами) поверх серых, грязно-зеленых или коричневых советских пальто, и ей становилось мерзко и стыдно. Сколько ей было, когда мать это рассказывала, – лет тринадцать? В таком возрасте гордость особенно болит, если она есть. Даже голод терпимее, а гордость болит и болит, сосет под ложечкой… или это все-таки голод?

Нахапать, чтобы продать. Нахапать на будущее. Чтобы запихать в шкаф – и оно там лежало, как эти сапоги. Но нахапать. Или в том, чтоб хапнуть побольше, урвать из-под чужого носа есть какой-то особый драйв? Как сейчас гребут гречку и туалетную бумагу; казалось бы, должны избаловаться за годы полных полок, но нет – как повеяло тревогой, снова стали теми же тетками из семидесятых. Прошлое умеет ждать своего часа, чтобы показать, что никакое оно, в общем-то, не прошлое. Оно все еще здесь, как монстр из фильма ужасов, которого всегда побеждают – и который непременно воскресает в следующей части. Выползает из антресоли над кухонной дверью.

Полка выстелена газетами и тетрадными страницами.

Тетрадь для работ по русскому языку ученицы 9 «А» класса Скворцовой Олеси. Почерк красивый – но слишком много ошибок.

Борисовна была настоящая фурия с горящими глазами. Высокая, худая, вечно в черном (узкие рукава делали движения тонких рук особенно выразительными), накрашена, пожалуй, чуть более ярко, чем допустимо для учительницы. Волосы расчесаны на прямой пробор, из-за этого лицо кажется пугающе симметричным. Ее боялись и ненавидели: всю душу из тебя вытрясет, но стихотворение выучить заставит. За невыразительное чтение оценка снижалась на балл. Лу, которая часто лепетала все на одной ноте, очень от этого страдала. Тему Борисовна излагала четко, урок вела быстро и жестко:

– К доске. Правило. Пример. Пиши разбор. Садись: два.

Или:

– Основная мысль текста. Не твое мнение, а основная мысль текста. Садись: два.

Могла половине класса поставить двойки, могла – всему классу. Единственное, что иногда смягчало пытки – это ее страсть к монологам на злободневные темы. Борисовна любила обличать. Молодая учительница английского Асмик Ованесовна, проработавшая у них всего полгода, уволилась и уехала – вышла замуж за иностранца.

– А за кого? Знаете? – билась в гневе Борисовна, взмахивая тонкой рукой, как фокусник, достающий что-то из невидимой шляпы. – Не знаете, так я скажу! – Она выдержала паузу и бросила замершему в немом вопросе классу: – За немца.

С таким видом, наверное, швыряют к ногам правителя отрубленную голову заговорщика.

9 «А» изображал удивление, как мог: все знали, что Борисовне надо подыгрывать и выдавать те эмоции, которых она ждет.

– Вот вы, вы, девочки, – продолжила она, накинувшись на передние парты, – вы бы вышли замуж за немца?

– А если любовь? – дерзнул кто-то. Полина, наверное. Эта и черта полюбила бы. На вечер, но полюбила бы.

– Любовь?! – Борисовна возопила так, будто читала «На смерть поэта» – то место, где «А вы, надменные потомки». – Какая любовь! Какая любовь, если, может, его отец тут людей сжигал! Заживо!!! Какая тут любовь?! Да моя мама от немцев даже эти их… деньги, которые малолетним узникам платят, не брала…

Спорить с Борисовной никто не решался: на нее даже писатели с портретов, висевших на стенах, смотрели с некоторой опаской, словно думая: «Хоть бы не узнала о том… о том… и о том, да не выставила из рядов классиков: эта может». И великие, и малые просто молча дожидались звонка – и он, к счастью, раздался. В отличие от взрослой жизни, в школе спасение всегда приходит по часам. Если техничка на посту не заснет.

– Я понимаю, что у нее мама от фашистов пострадала, но… все равно… – тихо заговорила Лу.

– Что все равно? – не поняла Олеся. – Не может быть все равно. Борисовна права. Конечно, не надо так орать, но по сути она права. Есть вещи, которые забывать нельзя. Прощать нельзя. Даже целому народу.

– …не должно быть вечной вражды, – окончила Лу фразу. – Мне так кажется.

Олеська пожала плечами: чего еще ожидать от Лу, которая и ненавидеть-то не умеет, только плачет. У самой Олеси были некоторые соображения на этот счет:

– Настоящая вражда – вечная. Так же, как настоящая любовь. Я думаю, что если ты решила кого-то ненавидеть, то надо ненавидеть его до самого конца.

Лу замолчала на несколько секунд, а потом спросила:

– Ты голодная? У меня яблоко есть…

– Нет, – отрезала Олеська, хотя у нее сосало в желудке. – Я хорошо поела. Не надо думать, что я злая, потому что голодная, ладно?

Лу потупилась.

– Борисовне знаешь сколько лет? – продолжила Олеська. – Сорок! Представляешь? А я бы и не сказала! Она так выглядит…

– Говорят, у нее муж умер. А до этого еще один, – прошептала Лу тоном, которым рассказывают страшилки у костра. – Она черная вдова. Не в том смысле, что она их убила, а в том, что… как будто душу высосала.

Олеська не стала говорить Лу, что если б она могла, то убила бы сколько угодно мужей – лишь бы в сорок лет выглядеть так, как Борисовна. Хотя если кого-то и надо было убить, так это Лолку Шарапову.

Олеська ее ненавидела. Никогда не показывала этого – показывать ненависть нельзя, она должна быть спрятана, заперта на ключ, как заперта от молодой жены Синей Бороды комната с трупами предыдущих, но ненавидела так же горячо и истово, как Борисовна ненавидела немцев.

Когда они отдыхали в санатории, Лолка украла Олесину косметичку, написала ее помадой на полу «СУКА», а потом всю косметику вывалила на пол и истоптала в крошево. Олеся знала, что это сделала именно она. Не Полина, у которой Олеся увела Сергея Герасимова (можно подумать, Полина им сильно дорожила, ничего подобного: нашла замену через пару месяцев), а именно жирная Лола, которая служила ей, как собака. Нет, может, Полина тоже потопталась в Олесиной косметике, даже погоготала вместе с Лолой, но инициаторшей этой «мести» точно была Лолка.

На эту косметику Олеся собирала деньги по крупицам, подворовывая у матери и рискуя быть побитой.

Флеровская тушь. Палетка с тенями. Карандаш для бровей – идеальный, сколько она его искала! Милый коротенький огрызочек, который Олеся осторожно спрятала в карман, хотя и противно было думать, что по нему топтались Лолкины сапожищи. Помада и блеск для губ. Тональный крем «Балет». Олеська сама все убрала. Отмыла эту «СУКУ» от пола. Они думали, наверное, что ей было обидно. Но обидно не было – было зло. Олеся знала, что права. Она хотела Сергея и получила его – а эти две бесновались от бессилия. Особенно Лола – вечно жрущая идиотка, воображавшая себя ведьмой и повернутая на книгах Натальи Степановой. Когда ее каким-то чудом (наколдовала, что ли?) признали первой ученицей, Олеська кипела от ярости. Как она радовалась, когда кто-то пририсовал Лолкиной фотографии член у рта (как говорится, мелочь, а приятно). Уже после школы появился еще один повод для торжества: Лолка пустилась во все тяжкие и вскоре залетела. Так и не вышла замуж, родила ребенка; что было дальше, Олеся не знала, потом у нее самой начались проблемы и следить за жизнью ненавистной одноклассницы стало некогда. Но когда все живут так близко, исчезнуть навсегда невозможно.