Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)
Дело в том, что романы русскоязычных фантастов Украины издаются по большей части в жанровых сериях российских издательств и таким образом вписываются в общий постсоветский контекст, в Украине же выходят или переводы, или антологии малой формы. Кого в таких условиях считать украинскими писателями, а кого нет — проблема во многом спекулятивная: копий было сломано много, а в результате смысла — чуть. Между тем критерии — вполне объективные и безоценочные — давно известны…
Очевидно, что к украинской литературе принадлежит все, написанное на украинском языке, вне зависимости от темы, места действия, культурных традиций, на которые опираются авторы. Из текстов на иных языках к ней относится то, что обладает преемственностью по отношению к традиции местной, связано с ее продолжением и развитием, транслирует ее вовне или преломляет в ситуации полиязычия и поликультурности. Зачастую в творчестве одного автора бывает трудно провести грань — стал ли конкретный текст явлением украинской или русской (польской, еврейской и т. д.) культуры, и вот тут-то решающим может оказаться вопрос бытования, тех контекстов, в которых не только создается, но и воспринимается художественное явление.
Сделаем две оговорки. Во-первых, не только автор может принадлежать двум литературам, как Гоголь, но даже отдельно взятый текст со временем может сменить или расширить национальную сферу бытования (многоязычная литература украинского барокко или поставстрийская культура Центральной Европы). Во-вторых, мы различаем украинскую культуру и культуру Украины. Михаил Булгаков и Бруно Шульц, безусловно, входят во вторую, но не в первую.
Литература мейнстрима в принципе бытует иначе, нежели жанровая, — здесь крупная форма не занимает такого исключительного места в литературном процессе, даже если речь идет о прозе, не говоря уж о поэзии. А потому основными площадками для публикации остаются журналы, антологии, сборники. Это втягивает русскоязычных авторов Украины в российский литературный контекст — уже потому, что площадок там несоизмеримо больше [33] . И уже там, в пространстве русской литературы, перед ними открывается несколько путей. Один из них — укорененность в украинском контексте, осознанно или подсознательно осуществляемая трансляция местных культурных особенностей вовне — с неизбежной их адаптацией для инокультурного читателя. Пожалуй, самые известные примеры — Ульяна Гамаюн (Днепропетровск), Александр Кабанов (Киев), Илья Риссенберг (Харьков).
В мейнстриме Харькова вполне дружелюбно уживаются — по крайней мере, на уровне личных контактов — и украинская, и собственно русская литература. К тому же в Харькове не только действуют крупнейшие украинские publishing houses («Фолио» и «КСД»), но и выходит «©оюз Писателей» — один из самых заметных литературных журналов Украины (под редакцией того же Андрея Краснящих) [34] . На страницах публикаторских площадок, подобных «©оюзу…», и антологий, издаваемых «Фолио», сейчас фактически готовится диалог культур — постсоветско-русской и украинской. Потребность слышать друг друга, видимо, растет: к существующему с 2000 года «©оюзу…» в 2005-м присоединился киевский «ШО» (главный редактор — Александр Кабанов). «©оюз…» — журнал бикультурный, но русскоязычный (украинские тексты даются в переводах) [35] , «ШО» — билингвальный [36] , молодая днепропетровская «Литера DNEPR» (к этому городу мы вернемся чуть ниже) — преимущественно русскоязычная, но печатает и украинские материалы на языке оригинала. В таких условиях «перекрестное опыление» рано или поздно произойдет, и украинская литература на русском языке появится — возможно, именно в Харькове. Недаром еще в 1975 году Борис Чичибабин написал знаменитые строки:
С Украиной в крови я живу на земле Украины,
и, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,
на лугах доброты, что ее тополями хранимы,
место есть моему шалашу.
Иногда ситуация обратна — и город, который мог бы стать значимым в пространствах украинской и русской литературы, замыкается в себе, что приводит к умалению говорящих сторон — с самыми разрушительными последствиями для городского текста. Не в последнюю очередь потому, что «одесский текст» изначально создавался как узколокальный, причем «на экспорт» (изначально, помимо прочего — без опоры на нон-фикшн [37] ), и в основном выходцами из Одессы и приезжими. Показательно практически полное отсутствие в каноническом одесском мифе мощного украинского компонента 1920-х годов. Между тем «1-я Черноморская кинофабрика» из «Золотого теленка» списана с киностудии, где работали Курбас, Довженко, Семенко, Яновский, Бажан. Речь не о полной картине, но о тенденции — украинский контекст присутствует у Бабеля, да и у Багрицкого не только тематически и лексически, но даже в просодии «Думы про Опанаса». Однако тот одесский миф, что транслируется вовне, оказался очень обеднен — и, как результат, ложен: свидетельством тому телесериал «Ликвидация» с его украинскими националистами, партизанящими в одесских лесах (!) после ухода фашистов.
Не случайно один из самых заметных современных русских поэтов, живущий в Одессе Борис Херсонский очень мало общего имеет с сувенирным одесским мифом. Его еврейская Украина простирается от Бессарабии до Тернопольщины (см., например, книгу «Семейный архив», 2003), однако его Украина не исчерпывается иудаикой.
Философ Вольтер — государыне Екатерине:
«Катя, а что ты думаешь об Украине?
О Днепре-Днестре, о горах Карпатах,
о соломою крытых беленых хатах,
не в последнюю очередь и об этих, пархатых,
которых ты проглотила совместно с большей
частью страны, именуемой Польшей?..» [38]
Где намечается еще одна точка диалога — так это в Днепропетровске. Город этот двукультурный, в некотором смысле — зеркально по отношению к Харькову. Дважды, когда Харьков молчал, Днепропетровск становился одним из региональных центров национального возрождения: в начале ХХ века, когда здесь работал крупнейший историк Запорожской Сечи, археолог и этнограф Дмитрий Яворницкий (поэтому местный исторический музей — лучший в Украине), и в 1960-е годы, в период оттепели. Роман Олеся Гончара «Собор» (1968) не только показывает Днепропетровщину того времени, но и выстраивает культурную преемственность — через того же Яворницкого к козацким временам, которые власти тщательно пытались стереть из памяти.
Историк Андрей Портнов назвал одну из своих лекций «Днепропетровск: как рассказать историю города без истории» [39] . «Речь идет о том, что нет истории в единственном числе. Днепропетровск — город со многими историями, которые, однако, до сих пор не сложены в один нарратив. Днепропетровск — город без исторического мифа. Практически каждый знаковый сюжет в прошлом этого города имеет по крайней мере две версии и две интерпретации. <…> Поливариантность начинается с истории основания Днепропетровска. Здесь тоже две версии: одна — российская имперская, другая — козацкая. Сторонники каждой версии ищут аргументы, чтобы обезвредить нарратив другой: не объединить в одном историческом нарративе, а именно обезвредить».
Город застрял между несбывшимся козацким Сичеславом, русско-имперским Екатеринославом и советским Днепропетровском; как замечает Портнов, у городского вокзала стоит крест в память жертв Голодомора и памятник одному из организаторов голода — Григорию Петровскому. Поэтому вместо диалога культур идет скорее разговор на повышенных тонах — но все-таки разговор.
В конце концов, вопрос идентичности стоит не для одного Днепропетровска, но и для всей Украины, и если Днепропетровск найдет свой ответ, как ищут свой ответ Харьков, Волынь, Донеччина (где выросли Сосюра и Стус), то противоречия, кажущиеся сейчас непреодолимыми, исчезнут сами собой.
Единая национальная идея не может быть создана в пробирке — столичной или какой-либо иной, — но должна стать «равнодействующей миллионов воль». Национальность является культурным конструктом, а в культурном строительстве любая попытка унификации губительна, потому что ведет к упрощению. Жизнеспособная цивилизационная целостность создается из неповторимых локусов, обогащающих друг друга в сложном взаимодействии. Пестрота культурной карты Украины — едва ли не главный источник нашего сдержанного исторического оптимизма.
