Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)
Региональные центры при этом вовсе не тускнеют, напротив — берегут свою несхожесть с соседями. Воспетая Марией Матиос Буковина; «станиславский феномен», сотрясший литературную жизнь 1990-х годов и вполне живой поныне, чему свидетельством упомянутая выше антология Ешкилева (ему же принадлежит и сам термин); «украинский Пьемонт» как общеупотребимое название Галичины с конца XIX века (выражение принадлежит историку Владимиру Антоновичу); Ужгород-Унгвар, где в сквере на скамейке сидят бронзовые Бенеш и Масарик [28] — без пояснительной таблички, потому что кто же их не знает; Гуцульщина — кто же не видел «Тени забытых предков»… Нервические сепаратисты очень любят противопоставлять не только Восток и Запад, но и отдельные западные анклавы, например, Львов — Станиславу или Ужгороду. Но — не срабатывает, конфликта нет, и более того: Карпаты осознаются как наследие и достояние всей Украиной. Самый яркий показатель этого — жанровая литература: для киевского и восточноукраинского автора так же естественно написать сказку или фэнтези о чугайстрах, мавках и перелесниках, как и о запорожских казаках — ведунах-характерниках.
Высокая литература тоже культивирует образ Карпат. Тарас Прохасько, по праву имеющий репутацию сложного и интеллектуального писателя, никак не почвенник, скорее постмодернист, говорил о своем романе «НепрОстые» (2002, рус. пер. 2009 [29] ): «Это <…> альтернативная мифология Карпат. <…> [Они] были одновременно и очень закрытой территорией, где сохранялось нечто очень архаичное и аутентичное, и вместе с тем <…> Карпаты на протяжении многих веков (о чем мы редко думаем) были чрезвычайно открытой территорией, это был магнит, где происходили контакты с другими цивилизациями, другими культурами. И это — миф Карпат, открытых миру. <...> Используя образы карпатских мольфаров, тех же „непростых”, „земных богов”, как их называют в карпатской мифологии, я думал о том, насколько повествование важно для жизни <…> Рассказанные сюжеты <…> ведут цивилизацию, или эволюцию» [30] . Карпатский текст проходит неизменным через века, встраиваясь в новые культурные парадигмы.
Географически-культурный фактор оказывается куда важнее историко-политического. Разделение Украины по принципу «земли под цисарем» и «земли под царем» — несостоятельно. Возьмем, к примеру, Волынь: ее история складывалась так причудливо, что она десятилетиями, если не веками была разделена между империями, — и вместе с тем земля эта тоже осознается как целое, причем, видимо, давно и не только «своими». Смотри «Олесю» Куприна, который остро почувствовал своеобразную диковатую магию болотных полесских земель. Только здесь стал возможен феномен Александра Кондратьева — второстепенного петербургского символиста и вместе с тем автора романа «На берегах Ярыни», замечательно точного по мифопоэтической интуиции. И об этой же разделенной земле написана — уже в эмиграции — трилогия Уласа Самчука «Волынь» (1932 — 1937). С такой-то историей сохранить целостность было непросто, но Волынь, видимо, обладает мощным центростремительным потенциалом. Неслучайно двойственность/единство этой земли становятся синекдохой двойственности/единства Украины вообще — в книге Александра Ирванца «РЁвне/Ровно» (2002), одном из лучших современных украинских романов. Это альтернативная история по образцу «Острова Крым»: «Западное Ровно» становится в советской Украине аналогом Западного Берлина. Ирванец едва ли не первым в новой украинской литературе показал, что историческое прошлое, со всеми его травмами, должно быть осмыслено и пережито в первую очередь как прошлое личное. Только в обретении индивидуальной самости может быть найдена и единая Украина (эпиграф из Шевченко — «Нема на свЁтЁ України» — подчеркивает единственную альтернативу этому). «Волынский текст» осознанно создается и другими авторами — Владимиром Лысом [31] , Оленой Захарченко, Юрием Камаевым; волыняков можно опознать даже по языку. По всей видимости, процесс формирования сверхтекста идет в нескольких регионах сразу, как обычно и бывает, если региональной литературе приходится решать проблему, значимую для всей страны.
Различные, казалось бы, области творческих интересов — «местная» проза и проза «химерная», семейная история и традиционный исторический роман — пересекаются и совмещаются не только у одного и того же автора, но нередко — и в одном тексте. Самая яркая и одновременно самая показательная фигура в этом плане — житомирский прозаик Валерий Шевчук, автор семейных хроник «Дом на горе» (1983) и «Тени исчезающие» (2002), исторических детективов а-ля Эко («Око Бездны», 1996) и многочисленных исследований и антологий, посвященных украинскому барокко. Двигаясь от родного «места силы», Шевчук осваивает всю историю и географию, до которых может дотянуться.
Запрос на подобные тексты есть — вне зависимости от того, сложился ли в данном регионе целостный текст/миф. На литературных сайтах и форумах одно из любимых занятий — коллективное составление списков книг, посвященных тому или иному городу. Поэтому прокладывать наш дальнейший маршрут просто по административным центрам Украины бессмысленно — не то статья превратится в каталог авторов. Говорить имеет смысл о «точках кристаллизации» локальных идентичностей.
Поэтому вновь сядем на поезд № 112 и поедем в Харьков — город, присутствие и отсутствие которого в украинской литературе неравномерно чередуются последние двести лет. Последние двадцать лет, к вящей пользе для отечественной литературы, Харьков «присутствует», и чем дальше, тем мощнее. Последний раз такое было в 1920-е годы, когда город стал столицей УССР и средоточием литературной жизни; нынешнее культурное бытование Харькова в значительной мере определяется тем, что он был, помимо прочего, и столицей украинского авангарда. Поэтому неудивительно, что Сергей Жадан (безусловно, важнейшая фигура литературной жизни) — автор одной из первых диссертаций о Михайле Семенко, а степи «Ворошиловграда» сохраняют память о «слобожанской Швайцарии» из прозы Майка Йогансена. Напомним, что украинский авангард (как и русский, тесно связанный с украинскими землями) был глубоко национальным.
Сегодня Харькову тем легче опереться на свое авангардное прошлое, что бывший промышленный город теперь — молодой и студенческий: процент студентов в отношении к общему числу горожан — самый высокий в стране. Не случайно повествователь «Anarchy in the UKR» Жадана (2005) воображает студенческую революцию, вызванную введением талонов на макароны («короче говоря, чем-то ужасным и антигуманным»). А такой процент студенчества в городе означает и высокую транзитность населения. Возможно, именно поэтому так своеобразно складывается городской миф: краеведческая литература — по крайней мере известная за пределами города — практически отсутствует, и только в последние годы начинается культурная рефлексия. Так, известный читателям «Нового мира» прозаик Андрей Краснящих не только составил антологии «Харьков в зеркале мировой литературы» (2007, совместно с К. Беляевым) и упомянутый «Поезд № 111», но и вообще чрезвычайно охотно принимает участие в антологических проектах, связанных с Харьковом.
Зато в жанровой беллетристике образ Харькова начал складываться уже в 90-е (а Киев и Львов приходят к этому только сейчас!). Харьковские фантасты Генри Лайон Олди (Дмитрий Громов и Олег Ладыженский) и Андрей Валентинов посвятили родному городу целый ряд романов. Показательно, что Валентинов, профессиональный историк, чуть ли не единственный из наших фантастов напрямую, а не аллегорически осмыслил украинскую жизнь 1990 — 2000-х годов (цикл «Ноосфера») [32] . В соавторстве Олди и Валентинов написали целиком посвященные городу романы «Нам здесь жить» (1999) и «Тирмен» (2006). В первом романе показано близкое будущее после некой катастрофы, во втором — несколько временн ы х пластов, от недавнего прошлого до ближайшего будущего. Как результат — образ города начинает выстраиваться «задом наперед», от будущего к прошлому. Возможно, в этом тоже проявляется авангардный дух Харькова, хотя сообщества местных фантастов и мейнстримщиков практически не пересекаются.
Дело в том, что романы русскоязычных фантастов Украины издаются по большей части в жанровых сериях российских издательств и таким образом вписываются в общий постсоветский контекст, в Украине же выходят или переводы, или антологии малой формы. Кого в таких условиях считать украинскими писателями, а кого нет — проблема во многом спекулятивная: копий было сломано много, а в результате смысла — чуть. Между тем критерии — вполне объективные и безоценочные — давно известны…
