Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)
Вместе с Винничуком читатель прошел весь путь становления «городского мифа», от нон-фикшн до романов. Мы уже рассказывали о его очень львовской и очень химерной «менипповой сатире» «Мальва Ланда» (2003) [23] . Львовским духом проникнута и малая проза Винничука, но цели создать «миф о городе» здесь автор явно не ставил. А новейший роман писателя, «Танго смерти» [24] , напротив, откровенно концептуален и даже полемичен.
В осмыслении истории ХХ века современная украинская проза обращается к личному переживанию. Мария Матиос, Сергей Жадан, Оксана Забужко, Александр Ирванец — все они понимают исторический процесс как приватное прошлое, личное или семейное. Но когда говорят личности, невозможна сшибка типа «стенка на стенку» (Восток против Запада, либералы против почвенников…). Нашумевшие романы Василя Шкляра («Черный Ворон») и Оксаны Забужко («Музей заброшенных секретов»), выстраивающие жесткое противопоставление «мы/они», являются скорее исключением. У Винничука многообразная, пестрая, нередко гротескная жизнь Львова 1930-х годов, своего рода полиэтническая утопия, если чему и противостоит, то бесчеловечным режимам, какое бы обличье они ни принимали. Четыре главных героя — украинец, поляк, немец и еврей, отцы которых погибли в 1921 году, сражаясь за Украинскую Народную Республику.
Оккупанты как персонажи вообще не появляются в тексте. Для рассказчика и его соотечественников это гротескные фигуры в диапазоне от видений ночного кошмара до грубой карикатуры. Кошмары, увы, вполне документальны, а карикатурные зарисовки «советских освободителей» содержат явные анахронизмы, но, вероятно, потому, что опираются на городской фольклор (офицерские жены приняли ночные рубашки за вечерние платья и т. п.). Однако, в отличие от Шкляра и Забужко, Винничук и писал не исторический роман в строгом смысле слова: это одна из граней львовского мифа — история о потерянном рае. Здесь не может быть объективности: разнообразные «они» — это внешний мир, уничтоживший наш дом.
Есть и еще одно отличие. Шкляр и Забужко написали свои книги, что называется, на полном серьезе. «Писать огромную хронику, как Забужко — мне просто скучно», заметил Винничук на киевской презентации «Танго смерти». «Это что, какой-то семейный роман? <…> Я должен писать так, чтобы еще и другим было интересно» [25] . И у Винничука и у Забужко связь с историей носит мистический характер: телефонные звонки из прошлого в «Музее…», припоминание своей «прошлой жизни» в «Танго...». Но если в романе Забужко, вполне соцреалистическом по духу, модный ныне мистический элемент смотрится чужеродно, то Винничук и писал трагикомический развлекательный роман, чуть ли не с отсылками к «дэн-браунщине»: современный историк, специалист по «арканумской культуре», читает записки львовянина, погибшего во время энкавэдэшной облавы на партизан-оуновцев, и узнает о тайной музыке, которая помогает человеку вспомнить его предыдущее воплощение. (Разумеется, читает он рукопись, им же и написанную в прошлой жизни!) И насколько формульной, условной и безжизненной вышла современная линия — вплоть до анемичного языка, что Винничуку вообще-то не свойственно, — настолько полнокровен и лингвистически виртуозен ретропласт, записки Ореста Барбарики. Хотелось бы процитировать — но, увы, подобно «Одесским рассказам» Бабеля, «Танго смерти» на другой язык можно только переложить — с неизбежными потерями. Текст настолько плотен, что даже требует специального словарика в конце книги, — прежде Винничук если и писал так, то только в своих «этнографических» книгах, и то далеко не всегда.
Еще одна заметная работа в этом плане — «Львовская сага» Петра Яценко: несмотря на громкое название — всего полторы сотни страниц [26] . Не «Форсайты», но тем не менее история нескольких поколений двух семей, от межвоенья до 1960-х. Автор — человек молодой, и само его обращение к этой теме говорит о многом.
На наших глазах литература «гения места» из сугубо краеведческой трансформируется в беллетристику, причем беллетристику массовую (вспомним «Киевских ведьм» Лады Лузиной, о которых речь шла в прошлой колонке). А во Львове есть еще один стимул для этого процесса: многообразный город стремительно преобразуется в туристический центр, и вслед за этим происходит то, что социологи называют «коммерциализацией различий». Львов украинский, польский, еврейский, армянский, австрийский становится товаром и брендом во всех смыслах этих слов, как в хороших, так и в дурных. Случай не единственный и даже типичный: в европейской культуре главным образцом, конечно, остается римский текст, созданный туристами и тоже ориентированный на прошлое.
Конечно, трансляция литературного образа города вовне ярче (и упрощеннее), нежели его переживание «изнутри». Многие местные жители полагают, что Львов вовсе не таков, каким предстает в путеводителях, от «Кнайп…» до новейших романов. Настоящий город — это спальные районы Сыхив и Замарстынив, промзоны — наследие советской эпохи; бесхозяйственность городских властей, перекопанная Армянская улица, проблемы с водоснабжением — реалии сегодняшнего дня. Все попытки выйти за пределы винничуковских тем пока что маргинальны: «другой» Львов пребывает на периферии литературы, от молодежной социальной прозы до молодежного же фэнтези.
Расширение сложившегося образа Львова происходит не столько «вглубь», сколько «вширь», в связи с активной миграцией окрестного населения в город и из него, — при том что граница между Львовом и остальным Прикарпатьем сохраняется довольно четко. Новейший пример — роман Ольги Слонёвской «Девочка на шаре» [27] : лауреат гран-при «Коронации слова» этого года. Этот текст тяготеет одновременно и к семейной истории, и к истории взросления: роман рассказывает о жизни одаренной девочки с первых послевоенных лет до 1960-х годов. Текст интеллигентный и обаятельный, а для нас прежде всего интересен тем, как складывалась ранняя биография героини. Она родилась в семье сельской прикарпатской интеллигенции, бездетная тетка забрала ее во Львов, а через несколько лет родители вернули ее назад. Выразительно показан контраст очень традиционной сельской жизни (при том, что семья героини, повторимся, — вовсе не темные крестьяне) и уходящей натуры интеллигентской и богемной среды во Львове — того, что осталось после войны от былого «светского круга». Героиня — девочка талантливая, а значит, по сельским понятиям, со странностями: это еще ярче оттеняет непреодолимый разрыв. Даже родная мать, жена учителя и свояченица профессора, в глубине души считает дочку ведьмой.
Мифологизация Львова — вторичная и поздняя (ею, собственно, и занимается Винничук). Напротив, украинские Карпаты как обширный регион, включающий и При- и Закарпатье, осмыслен и оформлен как единый мифический текст по крайней мере во времена Франко, а то и Юрия Федьковича. Карпаты как целостность ближе всего подошли к понятию городского — в данном случае «регионального» — текста по Топорову. И это тем более поразительно, что Карпаты, как свойственно горным регионам, чрезвычайно лоскутны, естественно разделены — исторически и географически — на несколько этнокультурных анклавов: Галичина, Гуцульщина, Бойковщина, Лемковщина, Покутье, Буковина (эти общности не вполне совпадают с административным делением Западной Украины, ни современным, ни историческим).
«Карпатский миф» тем не менее — не искусственный конструкт, наподобие «литературного» Урала от Павла Бажова до Алексея Иванова, а результат самоидентификации. От XIX века до нынешних времен в Карпатах существовала своя интеллигентская прослойка — дети священников, учителей, нередко и зажиточных крестьян («дидычей»); они учились в университетах — Львовском, Краковском, а то и Венском, но возвращались жить на родину. Васыль Стефанык, классик начала прошлого века, человек высокообразованный и хорошо интегрированный в литературную жизнь своего времени, последние десятилетия провел в родном селе. Петро Шекерык-Доныкив, автор книги «Год в верованиях гуцулов», был сельским старостой (о нем мы уже писали в апрельской колонке). И так далее — вплоть до современного поэта Петра Мидянки. Его язык переслоен диалектизмами, от лексических до грамматических, что, в сочетании с актуальной культуроцентричной проблематикой стихов, как раз и создает тот самый «магический эффект» поэзии. Мидянку считают «своим» бойки, лемки, русины, гуцулы — именно потому, что он пишет на несуществующем «карпатском» языке, который и создает вместе с мифом Карпат на основе самых разных диалектов. Мидянка — поэт всех Карпат: наглядное подтверждение того, что «локальные идентичности» естественным образом становятся частью более обширной целостности.
