Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Надо было бы, чтобы ему рот замкнули хорошей зуботычиной. Столько лжи!

– Да, все, что он говорил, было ложью, кроме тех слов про Ривероса: это звучало правдоподобно, что Ривероса там вообще не было.

– Он не объяснил, почему хунта представила его смерть как самоубийство?

– Приказ пришел с самого верха, – ответила Анхелика. – Гарридо сказал, что, когда генерал Паласиос доложил своему начальству, что Альенде был убит в бою, было сказано, что это должно выглядеть как самоубийство, как нечто трусливое.

– А оружие Фиделя?

– Еще одна ложь, настолько откровенная… Но к этому моменту он столько выпил, что у него заплетался язык и он преисполнился жалости к себе – что он так и не получил признания, тогда как этот болван Риверос перешел в армейскую разведку, получал чины, даже был награжден, тогда как он… он, Гарридо, это ведь он отправился забирать АК-47 Фиделя из Эль-Каньяверала. Что невероятно, конечно, но чего еще ожидать от такого мерзавца. Этот сукин сын Гарридо порой так бесстыдно противоречил сам себе, путался в деталях, в одежде… Он не мог вспомнить подробности, не знал, какая у Альенде была стрижка, в каком именно месте велась последняя перестрелка. Но что я только про свои результаты – а как насчет тебя?

Я описал ей все: встречу с дочерью Пиночета, нашу прогулку по Вальпараисо, наш ужин, намерение Орты остаться на две недели, после чего дать мне большую передышку, чтобы я мог сосредоточиться на романе, рассказал о Сепулведе, Карикео и теле Альенде, открытом под пристальным наблюдением Энрике Корреа, и, наконец, как вишенку на торте о планах Орты относительно Музея суицида.

– Какой эгоцентризм! – воскликнула Анхелика. – Как я тебе и говорила – случай для Фрейда. Наш друг так и не смог избавиться от чувства вины из-за самоубийства Тамары, ареста брата, гибели матери в одиночестве в Треблинке – что его не было рядом, чтобы ее защитить. А потом пластик, забивший брюхо рыбы, и Мать-Земля. И он решает искупить свои грехи, не позволив человечеству совершить ту же ошибку. Может, он и не верит в Бога, но действует как религиозный фанатик. Неудивительно: комплекс мессии. Понятно, почему вы так поладили, вы оба – евреи-миссионеры, уверенные, что проповедь Евангелия, Торы или еще чего-то неизбежно изменит тех, кто вас слушает. Но вас обоих не остановить, хорошо, что вы составляете друг другу компанию. Так что наслаждайся тем, что тебя ждет в ближайшие две недели, мой милый.

– И что меня ждет?

– Сумасшедшие деньки.

И, как всегда, Анхелика знала, о чем говорит.

12

Сумасшедшие, да.

Спустя тридцать лет, оглядываясь на те безумные дни с Ортой, я тону в калейдоскопе из множества людей, которых Орта очаровывал, улещивал и из которых вытягивал мнения. Он был в восторге от того, что его действительно считают голландским журналистом (хотя мне самому он больше всего напоминал персонаж из пьесы времен Ренессанса – герцога, который изменяет свою внешность, чтобы пойти в трущобы к простолюдинам).

Первый понедельник задал тон следующим двум неделям.

Утро мы посвящали организованным мной встречам с разнообразными сторонниками Альенде, а днем бродили по улицам и магазинам, заводя разговоры с теми, кого Орта высмотрел на каком-нибудь открытом рынке или в автобусе. Он с непринужденной бравадой проникал в их жизнь и заинтересованно расспрашивал о работе, семье, учебе, любимых стихах и танцах, цене на хлеб – о чем угодно, чтобы они расслабились, – а потом наводил разговор на Альенде: встречались ли они с мертвым президентом, где были в день переворота, как им жилось в годы Пиночета…

И с кем бы Орта ни разговаривал – с моей утренней подборкой альендистов или безымянными обитателями Сантьяго, случайно встреченными днем, – он неизменно задавал один и тот же вопрос: «Как, по-вашему, погиб Альенде?» И если ему отвечали, что он был убит, то соглашался: такой человек никогда не стал бы совершать самоубийство, но раз уж этот вопрос затронули, то какое у них мнение относительно суицида вообще. Они всегда его осуждают? Или одобряют в некоторых случаях? И тем естественнее задать те же вопросы в случае ответа, что Альенде действительно покончил с собой. И затем, прежде чем распрощаться, он цитировал какое-нибудь высказывание о самоубийстве: «Как бы вы отреагировали, увидев эти слова на стене?»

Когда он в первый раз провел эту проверку, то продемонстрировал слова: «Лучше умереть с честью, чем жить с бесчестьем», которые его собеседница (вдова, с которой я был знаком по своей работе с пропавшими без вести) горячо одобрила.

– Ха! – рассмеялся Орта, когда мы остались одни. – Я так и знал, что это выигрышный вариант. Определенно использую на какой-нибудь стене музея. Вы ведь их узнали, да?

А когда я признался в полном неведении, он прошептал:

– «Мадам Баттерфляй».

Он неуклонно повторял эту процедуру опросов и цитат весь день. Следующего человека – бывшего сенатора, принадлежавшего к левому крылу, – угостили вот чем: «Самоубийство – это наивысшее выражение свободы человека». А когда мы остались одни:

– Кто это написал?

– Кто-то из древних римлян? – неуверенно сказал я.

– Вам полбалла! Сенека.

Так и продолжалось дальше, часами. Немалое удовольствие, которое я получал от разговоров, постепенно подтачивали мозголомные финалы, когда я бился, как правило, не в силах сообразить, кто, что, кому, когда и где сказал. Откуда мне было знать, что говорил конфуцианский философ Мэн-цзы или что мадам де Сталь написала в своих «Размышлениях о самоубийстве»? Я немного лучше справился с Шекспиром, определив прощальные слова Клеопатры: «Бессмертие зовет меня к себе», и опознал Вирджинию Вулф: «Ох, начинается, приближается… Ужас… Лучше бы мне умереть», но только благодаря подсказке Орты, что эти слова взяты из дневниковой записи английской писательницы, сделанной в июне 1940 года.

Наконец, когда мы уже направлялись домой, где пожелала накормить нас Анхелика (ей не хотелось, чтобы он постоянно угощал нас в ресторанах, увеличивая наш долг ему), во мне что-то лопнуло. Он завязал разговор с группой студентов университета, которые, хорошенько набравшись, выходили из бара, чтобы продолжить мальчишник, и, прощаясь после обычного диалога про Альенде и самоубийство, он предложил им – и в особенности будущему жениху – максимально наслаждаться каждой минутой.

– Никогда не говорите, как это сделал однажды некий автор, будто «жить больше не стоит».

Когда они ушли, пошатываясь, он начал спрашивать меня, могу ли я опознать автора. Этой вот цитаты? Этих четырех слов, которые за сотни тысяч лет истории человечества могли быть произнесены кем угодно, где угодно? Он реально ожидал, что я буду знать их источник?

– Это был бедняга Стефан Цвейг, – вздохнул Орта, словно объясняя это ребенку. – В своем бразильском изгнании, перед тем как разделаться с собой и своей женой с помощью барбитуратов, виня в этом беспощадное шествие нацистов по Европе. Цвейг был…

Я его прервал.

– Послушайте, Орта, – заявил я, демонстративно не обращаясь к нему по имени, – с меня хватит всего этого.

– Стефана Цвейга?

– Этих… этих тестов. У меня от них дерьмовое чувство. От этих глупых, надоедливых игр, которые умаляют то, что люди нам говорят.

Кажется, Орту моя вспышка реально расстроила.

– Ох, ох, извините! Это придумали мы с Ханной, мне казалось, вам понравится. И вы справлялись хорошо. Римляне, Клеопатра и даже Вирджиния Вульф, это был крепкий орешек. Но я больше не буду вас спрашивать. Мне не стоит больше приводить цитаты в конце каждого разговора? Это ведь помогает мне понять, что сработает с потенциальными посетителями музея. Что вы скажете?

– Вы правда хотите узнать мое мнение?

– Конечно.

– Я считаю, что ваше энциклопедическое цитирование может только отпугивать. Для меня, мягко говоря, это отдает ребяческой показушностью, хотя главный недостаток в том, что спустя какое-то время становится скучно. – Почувствовав, как его огорчила моя прямота, я поспешил смягчить удар: – Хотя, возможно, эта ваша тяга покрасоваться смущает меня потому, что я порой и сам веду себя столь же высокомерно. Анхелика часто подсмеивается надо мной, называя sabeletodo, всезнайкой. Она говорит, что никому не интересно, можешь ли ты отличить Телемана от Джеминиани.