Музей суицида - Дорфман Ариэль
Как бы то ни было, сейчас было не время начинать писать: мне придется дождаться отъезда Орты.
Я посмотрел в окно, на бледно-голубой рассвет, возвещающий новый день. На моих часах было семь утра. Пора звонить Анхелике. Она уже должна встать и готовить вялого Хоакина к школе – и изнывать от желания узнать о результате нашей экспедиции. Называя оператору гостиницы наш домашний номер, я вспомнил, что всего сутки назад наш телефон зазвонил – и Анхелика согласилась ответить, чтобы я успел придумать, как именно скрыть от Орты мое небрежение. И вот теперь звоню я – и насколько за один день все изменилось!
И для нее тоже.
– Эй, – спросила она, – ты успеешь вернуться, чтобы днем забрать Хоакина? Нет-нет, не отвечай: просто изволь быть в Сантьяго в половине четвертого, хорошо? Потому что… ни за что не угадаешь, куда я пойду на ленч и с кем увижусь… С капитаном! – возбужденно отозвалась она на собственную фразу. – В военном клубе. – Она не захотела называть по телефону фамилию одного из предполагаемых убийц Альенде. – Херардо выяснил, что наш друг приходит туда на ленч каждую субботу, у нас забронирован соседний столик. Херардо говорит, что можно будет просто позвать его к нам на кофе, на бренди, на десерт. Жди подробного отчета. Шерлок Холмс – это я! – И только потом: – А что у вас двоих?
Мне было слышно фоном, как Хоакин стонет, зевает, ворчит… непонятно, что это был за звук.
– Я все тебе расскажу сегодня вечером, mi amor. Но как затравка: Джозеф наконец поделился своими секретными планами того, как он собирается спасать суицидальный мир… и это только начало.
– Вы, парни, подружились! – отметила Анхелика. – Отлично. Мне пора. Не забудь: половина четвертого!
Мы вернулись в Сантьяго с запасом времени: Орта настоял на том, чтобы мы оба заехали за Хоакином в школу. При отъезде из Виньи я рассказал ему о проблемах нашего мальчика, а это побудило нас обоих поделиться пережитыми нами обоими бедами экспатриации. Мы поговорили об Амстердаме, где он вырос, а я провел несколько лет изгнания и где родился Хоакин. Джозеф хорошо знал те улицы, по которым я проезжал на велосипеде, завороженный каналами, но мечтая о горах Чили, и как он сам скучал по этому городу, когда они переехали в Лондон. Когда при выезде из длинного туннеля перед нами внезапно открылся Сантьяго, блестящий вдали, я заметил, что к этому городу приходится привыкать – он не обладает моментальной притягательностью тех мест, где мне случилось жить, например Нью-Йорка или Парижа, после чего он вспомнил сериал и спел «Будет мой Манхэттен, Бронкс и Статен-Айленд», а я парировал строками Эллы Фицджеральд «Люблю Париж зимой, когда там моросит». Тут мы оба выяснили, что обожаем песни Коула Портера, после чего орали песни Испанского сопротивления и Чилийской революции, перейдя к «I Can’t Get No Satisfaction», ариям из «Порги и Бесс», Глену Миллеру, Вере Майлз, массе старых мелодий… А потом стали вспоминать о первых танцах в обнимку, моем в Чили, его в Англии, и первых влюбленностях, и неловких стояках, в которых ни его отец, ни мой не помогли нам советом, кроме туманных призывов не быть девчонками, что надо насыщаться, пока мы молодые и не окольцованные. Я признался ему, как в то время мечтал о старшем брате вроде него, а он со смехом пообещал, что если построит машину времени (ему реально хотелось вырваться из смирительной рубашки хронологии), то первым делом посетит подростка-Ариэля и засыплет меня советами.
Так что когда мы заехали за Хоакином, то были полны веселья и братских чувств и пришли в восторг от его восторга при неожиданном появлении дяди Джозефа: для него было подарком возвращение в его перевернувшуюся жизнь человека, к которому он успел привязаться. Орта прекрасно знал, что следует говорить моему сыну, как небрежно упомянуть о том, что ему тоже приходилось оставлять те места, которые он считал навечно своими, но что в результате это оказывалось только к лучшему. «В итоге мы все – мигранты, сказал он, создания перемен, которым следует знать, что величие всегда приходит при уходе из рая, который подавлял наши творческие способности, что возможность плыть к новым мирам – это привилегия. Вспомни всех этих религиозных учителей, ученых, художников, революционеров: их всех изгоняли или отвергали – но их скитания позволяли им принять новое». Тут Хоакин с достойным похвалы прагматизмом ответил, что все это хорошо, но он отдал бы все новое прошлого и будущего за одну только возможность прямо сейчас полакомиться американским батончиком, и Орта согласился, что это, конечно, важнее. Тут и я присоединился к разговору, вспоминая, что в возрасте Хоакина я хранил батончики «Марс» и «Сникерс», которые мой отец-дипломат привозил из Штатов, и откусывал от них так экономно, что одного мне хватало на неделю – чтобы я языком мог вспоминать то, чего тело не могло касаться. А Орта пообещал, что найдет способ добыть Хоакину тонну лакомств из Штатов, кучу, гору, Гималайскую вершину вкусностей, а мой сообразительный сынок сказал, что ему тонна не нужна – одного или двух батончиков «Марс» вполне хватит, спасибо большое, а Орта извинился за свою склонность преувеличивать важность вещей, которые считает большими и впечатляющими.
– А, я тоже люблю большие вещи, – сказал Хоакин. – У нас в квартире… но подождите, пока приедем домой, и сами увидите.
И как только мы приехали, Хоакин указал на величественную араукарию на территории жилого блока – такую гигантскую, что ей, наверное, было несколько веков. Любуясь ее высокой симметричной кроной, Орта сказал:
– Ну, тебе надо за ней ухаживать, Хоакин, потому что она в списке видов, которым грозит вымирание. Священное дерево мапуче – о, они знали, что пока оно существует, то вся Земля, сама мапу, будет цела. Говори с ней каждый день, нашептывай свои печали и радости, и как ты будешь ее защищать, потому что… деревья. Где бы мы были без деревьев? Без веток, которыми мы выкапывали пищу, которыми разводили наш первый огонь, которые слушали, как мы обмениваемся историями, пока они любовно потрескивают. Из дерева делали миски, чтобы делиться приготовленной едой, а потом – копья и дубинки, чтобы обороняться, и крыши, конечно же – крыши от дождя, а кору толкли на лекарство, чтобы бороться с болезнями, и делали бумагу, которая борется с менее явной болезнью – забвением. Библия говорит о добрых деревьях, которые дают плоды, и дурных деревьях, которые идут на дрова, как будто это дерево виновато в том, что Христа распяли на деревянном кресте – что за дурь! Деревья жертвуют ради нас своей жизнью, не обижаются, что мы часть из них сжигаем или расщепляем, и в ответ просят нас только об одном: чтобы мы полностью их не истребили, защитили от своих топоров такое их число, чтобы они и дальше могли дарить нам тень, воздух и комфорт. Но не все забывают об их услугах – не мы с тобой, Хоакин. Так что я назначаю тебя хранителем и опекуном этого величественного дерева.
Мой младший сын принял эту почетную должность и предложил Орте остаться на обед, чтобы отпраздновать свое назначение. Это определенно не входило в мои планы. Мне хотелось услышать о приключении Анхелики с предполагаемым убийцей Альенде раньше Орты, подать все так, чтобы это выглядело результатом моего гениального расследования. К счастью, Орта – может, почувствовав мои колебания? – отказался от любезного приглашения Хоакина. Ему нужно вернуться в отель, позвонить архитекторам музея. Мы свяжемся позже, чтобы запланировать завтрашние мероприятия: ему хотелось бы пригласить все семейство в «Эль-Аррайан» на холмы. Пилар познакомила его с этим деревенским рестораном с большой террасой с видом на бурную реку. Поклон Анхелике, надо надеяться, что встреча с капитаном Гарридо прошла удачно.
Как выяснилось, очень удачно.
К концу ленча Гарридо и его приятелю преподнесли бутылку шампанского от полковника Илабаки с соседнего столика, и он, как и запланировал Херардо, подошел поприветствовать полковника и его семью и сел, чтобы разделить с ним кофе, десерт и ликеры. Шампанское, как воскликнул Херардо, предназначалось герою «Ла Монеды»: все знают, что капитан избавил нас от тирана, хоть скромность и секретность не позволяют открыть все подробности его участия в этом историческом событии. Капитан поначалу отнекивался, но ему страшно хотелось поведать историю о том, как Альенде стрелял в него, но промахнулся, а он ответными выстрелами ранил эту коммунистическую марионетку в живот и грудь, после чего Альенде полз к Гарридо, умоляя оставить его в живых, и рыдал, как ребенок, а Гарридо плюнул на умирающего труса и вызвал бы скорую, если бы кто-то еще не выстрелил Альенде в голову. «Риверос? Этот болван? Этот лизоблюд? Этот змей приполз туда уже потом, просто любит говорить, что был там, хочет заграбастать себе всю славу. Демонстрирует часы, которые якобы снял с руки Альенде. Не он. Я! Я отдал их генералу Паласиосу, и кто знает, в каком доме они сейчас выставлены как трофей. Надо было оставить их себе, я их заслужил, это была моя добыча. Но мой рот на замке».
