Музей суицида - Дорфман Ариэль

Орта улыбнулся:

– Приятно знать, что не только я этим грешу. Вот что я вам скажу: дайте мне две цитаты, любые цитаты, не обязательно про самоубийство, и посмотрим, как я справлюсь.

Его предложение звучало соблазнительно: я почувствовал прилив адреналина при мысли о том, что я смогу одержать над ним верх – но я опасался еще больше усилить враждебность после того, как позволил моему благодетелю мельком увидеть то негодование, которое накопилось у меня в душе за все эти годы, возможно, когда он впервые назвал Альенде прозвищем Чичо, и усиливавшееся всякий раз, когда он позиционировал себя как знатока всего чилийского.

– И на этом будет конец. Больше никаких цитат и викторин?

– Просто даю вам шанс тоже покрасоваться, показать себя.

– Ладно. Так, минутку… Кто сказал: «Никто не может мне навредить без моего согласия»?

– Альенде? – предположил он, слишком быстро, на мой взгляд. Может, он старается проиграть?

– Вторая попытка, – сказал я.

– Мартин Лютер Кинг?

– Ближе, но нет. Это был Ганди.

– Мне следовало бы догадаться. Ганди, кто же еще! Следующий вопрос? Ну же, давайте! Дайте себе волю, примите свое греховное желание блеснуть, поборитесь со мной за право похвальбы!

– «Жизнь – это кораблекрушение, но надо научиться петь в спасательных шлюпках».

– Понятия не имею.

Я подозревал, что Орте известен автор этих слов. Неужели он и правда старается меня умаслить, отдать мне победу? Тем не менее я не смог отказать себе в удовольствии сказать:

– Вольтер.

– Вольтер! Он столько написал про суицид, но эти слова мне не попадались. Очень красиво. Я вам благодарен, и, возможно, смогу их использовать где-то в нашем музее. Побудить людей петь немного больше и тонуть немного меньше: вот чего мы с вами пытаемся добиться. Мы с вами, каждый по-своему, пытаемся доказать, что никто не может навредить нам без нашего согласия.

И все: он меня разоружил, разогнал тучи, сделал нас сообщниками, вспоминающими важные моменты нашего первого дня в Сантьяго.

Самую лучшую историю об Альенде в тот понедельник нам поведал тяжеловесный мужчина с густыми кустистыми бровями и низким лбом, с которым Орта заговорил в кафе «Гаити» на бульваре Аумада. Он оказался линотипистом в «Эль Меркурио», основной правой газете. Ее редакционный совет в июле 1970 года пригласил кандидата Альенде на роскошный банкет в попытке присоединиться к его кампании. Вместо того, чтобы преломить хлеб с большими шишками, Альенде схватил несколько бутылок вина и отправился в цех, где как раз печатался утренний выпуск. «Он провел несколько часов с нами, – сообщил наш собеседник, – с рабочими, разносчиками, уборщицами, механиками, следившими за прессами».

В последующие дни нас ждали другие истории. Мы услышали о розыгрышах Чичо: он надевал странные костюмы, смеялся над своими противниками, а потом – над собой, чтобы их обезоружить. Изабель Летельер, вдова убитого Орландо Летельера, вспомнила о том дне в 1964 году, когда ее муж неожиданно пригласил на ужин гостя. Она открыла дверь – и там оказался Чичо с плакатом Фрея, своего соперника на приближающихся выборах, демонстрируя, насколько Фрей уродлив по сравнению с этим красавцем-мужчиной, с ним самим.

Похоже было, что у всех, подобно Альберто Карикео, было свое самое дорогое воспоминание. Некий старый джентльмен вспомнил, как давал Альенде напрокат ленты с записями спагетти-вестернов: тот ненасытно поглощал перестрелки и стычки под горячим солнцем фальшивых американских городков. Хотя в жизни Альенде случались и настоящие дуэли: по словам бывшего сенатора, он однажды бросил вызов другу, который оскорбил честь дамы, и оба участника позаботились о том, чтобы их выстрелы не попали в цель. Как это ни странно, прошептал наш собеседник, та женщина не была одной из многочисленных любовниц Сальвадора.

Более важной для моего расследования оказалась встреча, состоявшаяся ближе к концу нашей первой разведывательной недели. Куэно удалось уговорить Патрисио Арройо поговорить с нами. Врач, работавший в «Ла Монеде», после путча оказывал помощь подвергшимся пыткам заключенным «Ла Викариа» и в итоге сам был арестован и подвергся такому же обращению, результаты которого он пытался устранить у своих пациентов. О пережитом он никогда не рассказывал. Оказалось, однако, что он готов поделиться тем, что знал о смерти Альенде: Арройо считал… и даже был уверен в том, что президент покончил с собой. Это мнение было основано на показаниях Кихона.

– Я ему верю, – сказал Арройо. – Это я пригласил его в «Ла Монеду». – И тут же таинственно добавил: – Кихон не единственный, кто знает правду.

Арройо не пожелал пояснить эти слова, но ответил на вопрос Орты о том, что могло подвигнуть Альенде на суицид.

– Все сосредоточились на политических причинах, – сказал нам Арройо, – но люди забывают о медицинском образовании Альенде, о том, что он изучал естественные науки, биологию. Он рассмотрел бы свое самопожертвование в контексте законов эволюции. Любая жизнь требует смерти чего-то, ухода от того, что было раньше. Клетки убивают сами себя, выполнив свою функцию или при вторжении вируса, смертоносной бактерии или ракового вырождения. Убивают себя, чтобы их здоровые сестры заняли их место.

– Значит, добровольную смерть Альенде, – проговорил Орта, нервно проводя рукой по волосам, – следует рассматривать не как аберрацию, а как нечто согласующееся с теми законами жизни, которые он изучал, как химическое следствие факта рождения.

– Правильно, – откликнулся Арройо. – Когда Альенде решает убить себя, он в рамках своего научного образования не считает это неправильным, а рассматривает как высший акт гуманизма, сонастроенный бесконечному ритму природы.

Позже Орта изумлялся услышанному:

– Это нечто новое. Надо подумать о том, где в музее будет место биологии клеток.

– Рад, что Чили вас вдохновляет.

– У меня только одно замечание: на данный момент вы выбирали только сторонников Чичо. А как насчет того, чтобы найти мне каких-нибудь чилийцев, которые были его громкими противниками?

Я напомнил, что мы уже сталкивались с несколькими сторонниками Пиночета, которые говорили примерно то же, что и Сепулведа, наш таксист в Вальпараисо: они благодарны генералу, спасшему их от ужасов коммунизма.

– Но никто из них, – отметил Орта, – не относился к элите. Мне бы хотелось встретиться с какими-нибудь реально влиятельными фашистами.

– С такими, как Жаклин Пиночет?

– Ну, не с такой высокой ступени зла, но – да, с кем-то таким. – Заметив мою гримасу отвращения, он сказал: – Знаете, годы изгнания защитили вас от необходимости сосуществовать с этими людьми, купаясь в сиянии тех, кто скандировал: Allende, Allende, le pueblo te defiende. Но теперь, вернувшись домой, вы просто вынуждены признать, что сорок четыре процента ваших соотечественников глубоко с вами не согласны. Будучи писателем, вы обязаны знать, как они мыслят. И хотя мой отец убил бы меня, если бы услышал, но… не говорите мне, что у людей вроде нашего друга Сепулведы нет причин бояться коммунизма. Я не отрицаю героизма Карла или того, как он и его товарищи сражались за благие дела: права женщин, рабочих, детей, чернокожих, колоний, туземцев… Но мне было бы неуютно при режиме, где люди вроде моего отца могли бы решать, жить или умереть таким, как я, или вы, или Сепулведа с женой, или его родственники. Сторонники Пиночета из нижних слоев среднего класса, которых мы встречали на улицах, были предсказуемо против Альенде, потому что боялись лишиться своих крошечных владений или некой стабильности. Но те, кому было реально хорошо при диктатуре, – они интересны, именно такую благополучную элиту мне предстоит убедить, чтобы мой музей стартовал. Послушайте: если я добуду вам сведения для романа и вам они понравятся, то вы устроите мне встречу с влиятельными сторонниками Пиночета, ладно?

На следующий день вместо того, чтобы сосредотачиваться на Альенде или самоубийствах, Орта стал спрашивать случайных встречных, не слышали ли они об убийствах, происходивших в хаосе после путча, – о частных преступлениях, бесконтрольных судилищах, никак не связанных с деятельностью самих военных.