Музей суицида - Дорфман Ариэль

Надо признать, что ответы были любопытными. Одна немолодая дама сказала, что слышала о ревнивом муже, который убил свою гулящую жену и сбросил в реку к плававшим там трупам политических заключенных. Мужчина, продававший китайские безделушки, был уверен про парнишку, пропавшего из дома в соседнем квартале через неделю после путча: сосед его зарезал и зарыл у себя за домом, мстя за бессонные ночи от нескончаемых вечеринок. Некая горничная уверяла нас, что молодой человек в доме, где она служила, сбросил отца с лестницы и обвинил в этом подпольщиков, хотя на самом деле ему нужно было наследство, чтобы оплатить карточные долги. А владелец магазина клялся, что местный делец нанял мелкого бандита, чтобы тот прикончил конкурента, чью смерть никто не станет расследовать, поскольку он был сторонником Альенде. В конце дня я признал, что эти истории (скорее всего, городские легенды, плод чрезмерно богатой фантазии) именно такие, с какими стал бы разбираться Антонио Колома, выйдя из посольства и начав повседневную работу следователя. Его расследования постоянно прекращали, чтобы они не привели к какой-нибудь высокопоставленной военной или гражданской персоне из высших эшелонов власти.

– Вы добыли нечто полезное для моего романа, – сказал я Орте, – так что я закину удочки и посмотрю, каких правых преступников мне удастся поймать.

Надеясь, что на мои звонки никто не ответит.

Увы, я получил отклики от одноклассников из «Грейндж» с предложением встретиться через несколько дней в кафе «Тавелли». Все трое неплохо нажились на диктаторском режиме, скупая за гроши государственную собственность, приватизированную министрами Пиночета, и эксплуатируя рабочих, которые не имели возможности бастовать, вести переговоры или устраивать коллективные акции. Мои бывшие друзья превозносили генерала, который привел Чили к вершинам безудержного капитализма и свободного рынка – к экономическому чуду, которое взяли за образец для подражания Тэтчер и Рейган. Эта политика оказалась настолько успешной, что нынешнее правительство Эйлвина эту систему не тронуло. Что до Альенде, то они выражали презрение, считая его трусом, который застрелился, лишь бы не предстать перед судом.

Я с трудом мог скрыть свое отвращение к тому, что считал реальной трусостью. Разве они хоть что-то сделали, проявили хоть крупицу мужества, чтобы остановить то, что диктатура творила в подвалах, на чердаках и в домах с толстыми стенами? А вот Орта, наоборот, не выказывал никакой неловкости, расспрашивая насчет чилийской фондовой биржи и выясняя, какие благотворительные организации они поддерживают. И после этой встречи был вполне весел. Даже таких людей можно убедить жертвовать на достойные дела, если тронуть их сердца.

– У них нет сердца! Для них человечество может хоть затрахаться, лишь бы они получали прибыль. Они неисправимы, Джозеф. Вам ни за что не удастся привлечь подобных людей к вашему музею и вашему делу.

– Нам надо ставить на то, что никто не устоит перед убеждением, когда речь идет о судьбе нашего вида.

Я был не настроен уступать.

– В вашей галерее, Джозеф, – у вас там был Штангль, вы нарисовали на его сердце вопросительный знак, а потом в Дареме предположили, что выходом из его преступлений было бы самоубийство. Но вы не включили его или кого-то вроде него в свой музей – вы обошли вопрос зла, того, что делать с такими, как Штангль, или с нефтедобытчиками, или с теми безжалостными людьми, с которыми мы только что пили чай в «Тавелли». Но если вы не рассмотрите их нераскаянное существование, не разберетесь с преступниками, ответственными за уничтожение своих братьев, ваш музей останется неполным.

Орта немного помолчал, а потом признал:

– Вы правы. Музей не рассматривает эту проблему. А что, если я… но вы предубеждены, вы слишком сильно ненавидите этих людей. Позвольте мне обсудить эту мысль с Анхеликой, посмотреть, как отреагирует она.

– Она ненавидит этих людей сильнее, чем я, – сказал я. – Как ваш отец, как Че Гевара, она бы всех их казнила. Но – не возражаю.

В тот же вечер Орта спросил у Анхелики, что она думает о расширении музея. Что, если самых злостных преступников представить в отдельном зале – Штангля, Иуду, губернатора Индии Клайва? Что, если музей предложил бы для них альтернативные сценарии, такие, чтобы, увидев ужасающие последствия своих ошибок, они могли бы измениться и не идти на преступления? По словам Орты, в этом зале мы могли бы представить и других исторических личностей, например Секста Тарквиния, изнасиловавшего Лукрецию. Если бы мы могли вернуться в прошлое и просветить его, убедить, что настоящий мужчина уважает женщин, то насильственное овладение телом женщины стало бы немыслимым, и Лукреция не стала бы кончать с собой.

Неожиданно для меня Анхелика не заявила, что этот насильник Секст, и убийца Штангль, и все подобные им заслуживают того, чтобы их порезали на кусочки, медленно и мучительно. Анхелика ответила на этот вопрос с философской точки зрения.

– Проблема вашего подхода, Джозеф, – сказала она, – в том, что, по-вашему, когда люди узнают правду, то воспоют «Аллилуйя!» и станут свободными. Первым подобное говорил Сократ, чья уверенность в том, что разум всегда побеждает, оказалась смертельно неверной. Его провокационные истины были настолько неприятны его согражданам, что он по приговору должен был выпить цикуту: довольно резкий способ прекратить его поучения. Когда-то я разделяла вашу веру в то, что люди будут поступать правильно. «Если бы только они знали!» – говорила я. Но они прекрасно знали, и все же многие соучаствовали в самых невероятных зверствах и по сей день ничего не желают признавать. Потрясение не приведет к раскаянию, искуплению, сказочному счастливому концу ужастика. Они и дальше будут вредить. Это же относится и к тем, кто, как вы рассчитываете, что-то предпримет по поводу изменения климата.

– А! – отозвался Орта. – Но вы забываете о том, что сверхбогатые и их дети тоже пострадают в том случае, если на планете воцарится ад.

– Ад? Ад? Именно там им и место, вот только ада не существует, так что если бы я могла, то наказала бы их здесь и сейчас, не тратя времени на придумывание альтернативных вариантов истории, где бы они раскаялись. Ведь есть невинные жертвы, реальные жертвы, которые нуждаются в нашей помощи и внимании!

Теперь последует ответ Орты, а потом – ее, и оба не станут сдаваться, так что пришло время вмешаться.

– К счастью, Джозеф, завтра…

– Увы: моя последняя пятница здесь.

– В вашу последнюю пятницу здесь мы встретимся с экспертом по аду и раскаянию: такова его профессия. Падре Эстебан Систернас, священник. Мы много лет дружим. Возможно, он не верит в ад как некое материальное место: он иезуит, по-настоящему прогрессивный, придерживается церковного варианта для бедных, но поскольку он много лет занимается дилеммой зла и искупления, то, возможно, согласится с вашей стратегией, Джозеф.

Мы с Систернасом так и не дошли до обсуждения этой стратегии. Когда Орта задал ему обязательный вопрос относительно смерти Альенде, мой друг-пастырь ответил, что президент, которого он горячо поддерживал, несомненно совершил ужасный грех самоубийства.

«Тот, кто прерывает собственную жизнь, грешит против Бога, подобно тому, как убивающий чужого раба грешит против хозяина этого раба», – проговорил Систернас. – Святой Фома Аквинский. Я отвергаю рабство, однако метафора уместна, даже для такого атеиста, как Альенде. Он совершил delictum gravissimum.

– Ваш друг, – сообщил мне Орта, откусывая кусок вкуснейшего печенья, приготовленного домоправительницей Эстебана, – цитирует традиционную католическую доктрину. – Тут он повернулся к Систернасу: – Ариэль говорил, что вы придерживаетесь теологии освобождения. Казалось бы, вы должны были давно отбросить эти догматы.

– Нет никакого догматизма в убеждении, что тело священно и неприкосновенно. Если вы – убийца, то чем ближе вы к жертве, тем тяжелее преступление. Гораздо страшнее, когда отец убивает сына, брат – брата, муж – свою жену, чем если заколоть чужака. Так есть ли для меня кто-то ближе, чем я сам, не познаваемый ни для кого, кроме меня и Бога? Ужасно, когда мы нападаем на двух своих ближайших друзей и союзников – на Бога и на собственную драгоценную личность, которую нам следовало бы вернуть Ему чистой…