Музей суицида - Дорфман Ариэль

Как я и думал, он находился в блаженном неведении относительно того, насколько меня травмировала наша последняя партия.

– Спасибо, но та неделя у меня очень напряженная: похороны Альенде, а на следующий день – собрание деятелей культуры, а потом уезжает Родриго…

Тут вмешался Орта:

– Жаль, что я уезжаю в воскресенье. Я раньше играл в шахматы с отцом и был в них неплох.

– А почему бы не сейчас? – предложил Пепе.

– Партия прямо сейчас? То есть – на ходу?

– Ага, в голове. Но если вы не…

– Ну, я немного не в форме, так что если вы уступите мне белые…

Орта выбрал дебют Руя Лопеса – и это оказался вариант, в котором Пепе был слабее всего. Я говорю «оказался», но не удивился бы, если Орта это как-то понял, просто изучив Пепе. Не стало сюрпризом и то, что мой Джозеф играл мастерски, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться льдистой фиалкой – ее характерными кольцами и венчиком – или опознать чирикающую трель полосатого дятла, карпентерито, прячущегося в жиденьком лесу: «Пи-ик, пи-ик, пи-ик». Эти паузы не помешали ему загонять моего дражайшего друга в угол точно так же, как был загнан я в той проклятой партии, пока наконец Орта не произнес слова, которых боится любой любитель шахмат:

– Мат в четыре хода.

Пепе нахмурился, пытаясь просмотреть все варианты, а потом широко улыбнулся, завалил своего невидимого короля на невидимую доску и отвесил очень даже видимый красивый поклон:

– «Не в форме» – это не про вас, дорогой мой голландский журналист. Видимо, вы брали уроки у гроссмейстера, Ариэля: тот играет по-настоящему круто.

– Если окажетесь в Амстердаме, звякните мне, и мы сыграем партию, – предложил Орта. – И, может, к нам сможет присоединиться Ариэль и побить нас обоих.

Я покривил душой, сказав, что буду рад их обоих победить, но что меня действительно порадовало – это злодейское чувство отмщения: когда Пепе сдался, меня захлестнула тайная благодарность. Конечно, Орта не подозревал, что эта победа одержана ради меня, что он неосознанно сравнял счет, поступив как старший брат и защитник, о котором я всегда мечтал в трудные минуты.

Я мысленно укорил себя за столь темные мысли о мщении среди этого великолепия гор, цветов и кружащих в вышине птиц, и особенно – великолепии того, как мой самый давний друг так чудесно ладит с моим самым новым другом: зачем тратить это утро на мрачные размышления о потерях и неустроенности?

Вот только эти мысли снова вернулись ближе к вечеру, когда, попрощавшись с Пепе, мы с Ортой пришли в посольство США на назначенную ему встречу. Я не пожелал заходить с ним внутрь, даже после того, как он намекнул на то, что будет встречаться с шефом резидентуры ЦРУ: зачем бы отказываться от подобного опыта?

– Хотя, – добавил он, – я был готов к такой реакции, учитывая наши разногласия относительно встречи со старой доброй Жаклин и ваше отвращение к вашим фашиствующим однокашникам.

В сущности, мне было бы неуютно встречаться с человеком, сидящим за тем самым столом, за которым годы назад строились планы свержения Альенде, – с тем, кто сейчас продолжает блюсти интересы США. У Орты подобных опасений не было. Он каждый день имел дело с влиянием Америки, приобрел состояние благодаря своей способности ориентироваться в коридорах власти, возможно, даже получал удовольствие от того, что он, сын несгибаемого большевика, допущен за кулисы, где принимаются все важные решения. И сейчас горел желанием продемонстрировать мне свои умения.

И все же, слоняясь вокруг ограды посольства, отмораживая задницу и ругая себя за то, что не захотел посмотреть, как настоящий шпион может действовать и говорить, улыбаться и жестикулировать (что было бы полезно для моего детектива), я понимал, что тут дело не просто в политическом антагонизме. Проблема была не в том, насколько я далек от этого гринго, а в том, насколько близок к нему, что нас объединяет: масса культурных маркеров: хот-доги и бейсбол, аппалачские наигрыши и комиксы с Чарли Брауном… Может быть, именно поэтому сейчас, с трудом встраиваясь в чилийское общество, где эти ассоциации отсутствуют, я предпочитал не вспоминать о мучительной общности с Америкой. Если для Пруста мадленка была триггером для возвращения в прошлое, для меня истекающий кетчупом гамбургер был пропуском в потерянное время – точно так же, как у Куэно или Абеля Балмаседы автоматические вкусовые воспоминания запускала бы эмпанада. В этом смысле я был ближе к агенту ЦРУ из этого здания, чем к моим чилийским друзьям.

Ребенком я влюбился в Соединенные Штаты и с тех пор пытался находить им оправдания. Причин для ненависти к этой империалистической стране было более чем достаточно – свидетельством чему была как моя личная история жизни, так и мировая история. И тем не менее как человек, привязанный к несовершенной возлюбленной, я постоянно находил нечто достойное сохранения, нечто подкрепляющее мою верность. Сейчас, после многих лет колебаний, взлетов и провалов, удаленности и близости, это решительное возвращение в Чили вроде бы показывало, что мои корни – здесь, а не в противоречивом американском убежище.

Тем не менее где-то в глубине души я сохранил сомнения в том, чему я все-таки предан, сомнения, которые в основном дремали, но время от времени вырывались обратно – те следы борьбы ненависти и притяжения, когда в возрасте семи или восьми лет я понял, что обожаемая мной страна упорно преследует моего отца из-за его прошлых коммунистических связей и текущих коммунистических идеалов: подслушивая разговоры родителей, я постепенно осознавал, что эта страна комиксов и шоколадных батончиков, парков с аттракционами и экскурсий к статуе Свободы вполне может отправить моего папу в тюрьму или даже – этот ужас посетил меня, когда казнили Розенбергов, – убить его, а может, и мою мать тоже. Тем не менее меня по-прежнему ослепляла эта страна и язык, на котором я выражал свои мысли… язык, на котором я сейчас пишу эти мемуары… вопреки всему Нью-Йорк окружал меня своим очарованием, суматохой и тротуарами, где все эти люди из самых разных стран толклись друг с другом, смешивались, совокуплялись в иммигрантской любви. И эти чары сохранялись спустя десятки лет, даже здесь и сейчас, рядом с массивной переполненной шпионами крепостью, посольством США, в которое я когда-то швырялся камнями.

Да, Америка вмешалась в наши дела, помогала злодейским режимам, свергла демократические правительства в Иране и Гватемале – но еще она создала джаз и блюз, подарила миру Орсона Уэллса, и Уильяма Фолкнера, и Джорджию О’Кифф, и Элеанор Рузвельт, и мою почти-сестру Дину Метцгер, и Билла Маккиббена Орты. Да, она преследовала многих своих лучших мужчин и женщин – таких, как мой отец, – которые могли дать так много. Да, она нас изгнала, но я все равно до сих пор помню вкус «Райс Криспис», до сих пор…

В этот шизофренический момент Орта вышел из посольства, почти приплясывая. Он никогда не влюблялся в Америку, в нем не было такого разлада: он очень рано понял, что никогда не сможет быть однозначным, чистым, незапятнанным. Было совершенно ясно, что в нем нет ни намека на экзистенциальную тревогу, он картинно помахал большим пакетом для покупок и с озорной улыбкой сказал:

– Братец, я только что подсластил вам жизнь. Мой контакт пообещал достать мне копию пропавшего отчета о вскрытии Альенде и, возможно, отчет тех гражданских следователей, которые первыми оказались на месте тогда, 11 сентября. Как только он получит эти документы, то отправит их двум разным экспертам, которые оценят их содержание, а потом свяжется с вами – без необходимости встречаться. Я позже объясню всю процедуру, но сейчас важно то, что мы стали ближе к окончанию нашего расследования. Что до других результатов, то смотрите, что дядя Джозеф награбил в штаб-квартире неприятеля.

Он торжествующе указал на свой пакет. Внутри оказалась масса батончиков, штук тридцать: «Марс», «Сникерс», «Баунти», «Милки Уэй», «Три мушкетера», «М и М»…

Ошеломленной этим неожиданным зрелищем, я пролепетал: