Музей суицида - Дорфман Ариэль
Сегодня бессмысленно было думать о том, что разделяло сторонников Альенде и его противников, потому что именно это противостояние подготовило почву для диктатуры, и, если приверженцы демократизации Чили будут упорствовать в обвинениях («Вы, христианские демократы, приветствовали военный переворот», «вы, альендисты, собирались превратить страну в коммунистическую диктатуру»), наши свары позволят вернуться Пиночету и его присным.
Как один из множества воинствующих левых, я принимал активное участие во встречах и дискуссиях, которые привели к этому столь важному союзу бывших противников, ныне примирившихся. Как ни трудно мне было прикусывать язык и не напоминать нашим новым партнерам об их прошлом предательстве демократии, это было возможно, я это делал, вместе с миллионами компаньерос, каждый день.
Тогда почему бы не сделать это еще раз, не войти в собор и не получить мою награду, нашу награду – эти похороны, которых мы с таким жаром требовали? Неприятный ответ: я боялся, что это официальное прощание, которое реабилитировало нашего президента, делает его менее опасным.
Да, он придерживался стратегии ненасильственных действий и компромиссов, но при этом призывал к мощной конфронтации и подрывной тактике тех, кого исключили из истории, он поддерживал освободительные войны в Латинской Америке, Вьетнаме и Южной Африке. Да, он верил в возможность уничтожения системы угнетения и отчуждения изнутри правовой системы, однако не питал иллюзий относительно правящего класса Чили, он знал, что элита будет соблюдать законы только в том случае, если эти законы продолжат служить ее интересам. Да, он приветствовал бы то, что мы отвоевали обратно ту демократию, в которую он так страстно верил и за которую умер, но он предостерег бы от принятия договора, который ограничивал эту демократию настолько, что сделал невозможным глубокие и насущные реформы. Он был бы против того, чтобы дать право вето неизбранному консервативному меньшинству.
Условием для новой Чили с ее «перевернем страницу и пойдем дальше» стало то, что у этого неудобного Альенде вырвут клыки радикализма и уютно и мирно включат его в национальный пантеон. И кто бы стал выступать против заживления открытых ран, кто пожелал бы вечно упиваться беспокойной болью прошлого? Могу ли я действительно осуждать Энрике Корреа за то, что он взял на себя ношу этого tarea pendiente, этого незавершенного дела, этого долга, который у Чили остался в отношении Альенде – тому, кому мы оба были одинаково преданы? С моего нерешительного порога мне виден был Корреа в глубине собора, позади крошечной, ссохшейся фигурки Тенчи, защищающий ее, защищающий Чили, защищающий себя и правительство от чрезмерных волнений, не давая распространяться вони эксгумированного тела, которое он осмотрел в ночной тьме Винья-дель-Мара считаные недели назад.
Возможно, то была цена, которую надо было заплатить за то, чтобы эти похороны состоялись: Альенде будет укрощен и перестанет мешать нашему непростому переходу к демократии. Возможно, мое недоверие к этому маневру было бесполезным, простым упражнением ума: слишком много влиятельных людей, тех, кто был с ним, но теперь хотел жить дальше, и тех, кто был против него и хотел успокоить совесть, чтобы тоже жить дальше, – слишком многие хотели заключить его в мавзолей, который будет торжественно открыт уже через пару часов. Революционер, победно перезахороненный и посмертно почтенный, но не имеющий шанса на реальное возрождение, – это гарантия, что Чили не повторит тысячу дней его правления, завершившуюся тем, что страна оказалась разорвана ненавистью и нетерпимостью. Процесс освобождения обещал рай, а закончился разбомбленным и разрушенным президентским дворцом, умершим лидером и семнадцатью годами страданий, жестокости и лжи… Можно ли винить тех, кто ныне несет ответственность за будущее нации, если они желают завершить и окончить неполное и непокорное существование Альенде?
Я не считал эту операцию по укрощению злонамеренной. Просто соответствующей природе человека: вспомнить Альенде в этот единственный, исключительный раз, запечатленный в общей памяти, чтобы начать мягкий процесс забвения, который поможет победить тому миру, который отверг бы товарищ президент. Богатые будут уверены в том, что толпы не явятся за их богатствами, капитализм торжествует, империализм принимает новые обличья, настоящие виновники и те, кто на этом нажился, не наказаны, стервятники и палачи свободны. И это приглаживание острых углов Альенде требует, чтобы самые заметные его последователи демонстрировали свою безопасность, были готовы появляться на приемах в салонах, на страницах светской хроники и в тех кругах общества и учреждениях, которые даруют престиж и решают, кто приближен, а кто отвергнут.
И тем больше причин для такого, как я, одновременно приближенного и отвергнутого, присутствовать, чтобы свидетельствовать, наблюдать и рассказывать… как сейчас, когда я пишу эти воспоминания… поведать эту историю народного триумфа. И потому после короткой остановки на этом опасном, неоднозначном, двусмысленном пороге я шагнул в храм, где должны были начаться похороны Альенде.
Правильное решение, потому что я увидел, как архиепископ Сантьягский, монсеньор Карлос Овиедо, окропляет святой водой гроб под жужжанье камер. Если бы я слушал его проповедь в громкоговорителях на площади, то прозевал бы всю иронию: высший местный представитель католической церкви приготавливает душу масона, марксиста и атеиста – и к тому же предполагаемого самоубийцы – к встрече с Богом. И я не увидел бы безмятежного лица Тенчи, которая сравнивала этот момент публичного признания с тем далеким полуднем, когда она напомнила Карикео и немногочисленным другим свидетелям на кладбище Виньи, что они хоронят законного президента Чили. Тенча могла оценить, какой путь она проделала с того пустынного кладбища до этого мгновения в окружении Эйлвина и членов его кабинета министров, а также глав сената и палаты депутатов: все они сопровождали ее из собора по окончании мессы. Тем временем из храма выбирались и все мы, остальные (да, я говорю «мы», включая себя в эту примирившуюся элиту Чили, имеющую доступ в автобусы, которые повезут почетных гостей на кладбище, чтобы они… мы… успели прибыть вовремя на следующий этап официального действа). Этот короткий путь я проделал с несколькими чилийцами, которых я хорошо знал, и с друзьями из иностранных делегаций, но молчал и держался в стороне, чтобы ничто не мешало мне наслаждаться зрелищем альендистов на улицах.
Я видел, как безногий старик плачет, уткнувшись лицом в мятый чилийский флаг, видел детей, которые еще не родились к моменту смерти Альенде, но которые теперь скандировали его имя, словно заклинание против смерти, видел руки, поднимающие фотографии, которые, как тот портрет у Карикео, хранились в каких-то тайниках все эти годы. Я видел полунищих рабочих, которые отказались от дневного заработка (правительство не объявило этот день выходным), чтобы иметь возможность рассказать внукам, что были здесь, на этом поле мирного сражения. Я видел охапки цветов, приготовленных, чтобы засыпать кортеж разноцветной вьюгой, видел воинственно поднятые кулаки, видел потупленные взоры, видел, как немолодая женщина толкает свою инвалидную коляску к новой гробнице Альенде, словно к небесам. Я изумлялся тем миллионам часов, которые понадобились этим компаньерос, чтобы набрать достаточно сил для спасения своего Сальвадора, их и моего, то тело, в котором мы – да, мы! – поддерживали жизнь в запретных глубинах своей яростной фантазии.
А потом они исчезли из виду, оставшись за пределами площадки, где должна была проходить основная часть церемонии: ее окружили заграждениями с теми же полицейскими, которые много лет безжалостно их избивали, – конными полисменами и полисменами в броневиках с водяными пушками и слезоточивым газом, полисменами для защиты меня и других приглашенных, чтобы мы могли спокойно слушать прощальные речи.
Выступил премьер-министр Франции, один из министров Альенде, а затем – Тенча, которая сказала нам, что в гробнице Альенде лежат не останки, а семена, и, наконец, Эйлвин, который заявил, что, присутствуй здесь Альенде, он бы вместе с сегодняшними чилийцами участвовал в попытке создать страну братьев, преданных свободе, справедливости, солидарности. Эйлвин признал, что они с покойным президентом были противниками, но сейчас наступило время примирения. Очень трогательно и вдохновляюще, но при этом предсказуемо, особенно упоминания о героизме – но ни один из них, и уж, конечно, не Тенча, не упоминали суицид, хотя наверняка он присутствовал в мыслях у всех.
