Музей суицида - Дорфман Ариэль
А что до уверенности Орты в том, что достаточно запугать людей картинами того, что случится, если они не согласятся действовать, то его собственная жизнь не внушает особого оптимизма. Разве он не пренебрег пугающим предостережением Джеффри Дэвиса, не изменив свои планы? С чего бы остальному человечеству не отреагировать на картины апокалипсиса, продолжив жить, как жило – как это сделал он, словно того безнадежного прогноза и не было, предпочтя сегодняшние удовольствия завтрашней ужасающей боли и расплате? Скорее всего, они, как и Орта, сочтут себя неподвластными трясине смертности.
И правда: на сколько хватило страха и дрожи, вызванных Дэвисом?
Максимум на несколько часов. Я представил себе, как молодой Орта бродит по Манхэттену, пока не стемнеет и не похолодает – а потом направляется домой к любимой женщине. Он ничего не скажет Тамаре о пугающем взгляде Дэвиса на их совместную жизнь и уж тем более не признается, какую катастрофу лично ей предсказал свадебный фотограф. Возможно, небрежно бросит, что Джеффри уже заключил другой контракт, так что им придется искать замену.
А что потом?
А потом Орта был близок со своей будущей женой, той же ночью. Я сделал бы нечто в том же роде – мог представить себя на его месте: множество заходов под одеялом – или с отброшенным в сторону одеялом, или на диване, или в душе, или на афганском ковре… Я мог представить себе, как он пытается вытрахать из нее ту судьбу, что ждет впереди, выдавить из себя все сомнения, которые он наверняка испытывал с момента их первой встречи – те, что он умышленно игнорировал тогда и продолжал стараться игнорировать и дальше. А может, в момент их первой близости никаких сомнений не было, в момент их взаимного узнавания еще не было никаких признаков будущих треволнений.
А в последующие дни, в последующие ночи, месяцы, в те два отчаянных года, пока Тамара становилась все более неуравновешенной, а Орта все сильнее отчаивался по мере того, как прозрения свадебного фотографа упрямо подтверждались, – Орта наверняка продолжал спать с Тамарой до самого конца, до самого конца надеясь, что спасет ее через их совокупления, что его тело внутри ее тела сможет разрушить то проклятье, которое ей присудили жизнь, история и Джеффри Дэвис. До конца, до самого конца был же тот последний раз, когда Орта любил Тамару… было ли это перед самым ее самоубийством, может, именно это он не смог изгнать из ее памяти – что он входил в нее и выходил, ласкал ее груди и стонал от наслаждения, возможно, заставлял ее ахать и вскрикивать – и все зря… Оглядываясь назад, он должен был считать, что словно бы трахал труп. Так я бы чувствовал на его месте. Он, как Орфей, спустился ради возлюбленной в самые глубины, заставляя музыку секса петь для него, для нее, петь вопреки стихиям и судьбе. Секс, эта телесная форма музыки, должен был ее оживить, предотвратить умирание, сделать так, чтобы она не оглянулась, не была снова отброшена в ад. Безуспешно.
Но история на этом не закончилась. Жизнь продолжилась даже после этой отрезвляющей катастрофы, которую он пережил: жизнь хватает тебя за горло, и ты идешь дальше, что-то продолжаешь петь. Всего через два месяца после похорон Тамары Орта совершил свое ноябрьское паломничество 1970 года, чтобы наша революция смогла его спасти, восстановить его веру в человечество. И он нашел любовь, нашел Пилар Сантану – женщину, которая стерла горькое послание Тамары. Жена Орты пришла из революции, которая пожрала своих детей, а Пилар стала воплощением революции, которая отказалась от насильственных действий против своих врагов и потому никогда не обратила бы насилие против своего собственного народа, его лучших людей. Именно это было Орте необходимо.
Я представил их себе, Пилар и Джозефа, и то, как ее тело выманивало из него скорбь – чего он сам не смог добиться с Тамарой. Тот первый раз, когда они были вместе, – я увидел его так, словно присутствовал при этом. Возможно, именно в этом городе Вальпараисо, не то чтобы точное место имело значение, раз рядом не было никакого Джеффри Дэвиса, который нашептывал бы Орте на ухо о фатуме. Пилар занималась с ним любовью в стране, где Альенде обещал светлое будущее. Альенде непреднамеренно благословил этот союз среди множества других, как и наш с Анхеликой, в те же ночи, когда вся страна стремилась к освобождению и избавлению.
Та их первая встреча должна была оказаться волшебной. И это не была просто одна ночь: они узнавали друг друга непрерывно при каждой возможности, с тем большей горечью, что он знал, что уедет, а она знала, что останется. В те три года Альенде она должна была часто вспоминать его предложение увезти ее с собой – и снова вспомнила на следующий день после путча, когда он прислал телеграмму с просьбой присоединиться к нему за границей, – и все еще не могла сказать «да»… Но год спустя, когда она оказалась в реальной опасности, он спас ее, снова выступил в роли Орфея, но на этот раз удачно: спас свою вторую любовь из ада.
И когда они снова встретились – в каком именно городе, какой из них будет наиболее романтичным: Париж? Нью-Йорк? Амстердам?.. Все эти города, где любили друг друга мы с Анхеликой… Они столкнулись с пугающей перспективой: а что, если все построенное между ними в ту короткую поездку в Чили оказалось недостаточно прочным и истинным, чтобы преодолеть пространство и время? Легко представить себе, какой была эта встреча, как они не спешили раздеваться. Я видел, как она расстегивала на нем рубашку, как он расстегивал ее блузку, как падало нижнее белье, осталось комком на полу… Видел, как они стояли друг напротив друга, обнаженные, долгие минуты, наслаждаясь свиданием, чтобы оно продлилось, мысленно молясь, чтобы прошлый опыт в Вальпараисо или Сантьяго был возрожден.
Переживая эту сцену, то, как этот мужчина и эта женщина пытаются воссоздать ту встречу, когда их тела впервые воплотили в реальность обещание, которое их взгляды метнули друг другу при первом знакомстве, пытаясь вместе с ними понять, смогут ли они отделить неизменную часть той любви от мимолетного, я постепенно понял, что пытаюсь представить себе не Орту с Пилар, а двух других любовников, которые требовали, чтобы я их себе представил, рассмотрел их стремление понять, будет ли их связь долгой, пройдет ли их любовь испытания и трудности: это же… да! Антонио Колома и Ракель Бекман упорно пролезали в мои мысли.
Погодите, погодите… Колома и Ракель?
Я был настолько поглощен своей странной вуайеристской вылазкой в близость людей, о которых, в сущности, практически ничего не знал – Орты и Пилар, но еще и Орты и Тамары, что не потрудился спросить себя, почему я так одержим их сексуальными контактами, – и только теперь начал понимать глубинную причину того, почему мои вопросы относительно действенности музея сползли к этому неожиданному и, возможно, извращенному исследованию любви и чувственности.
Десять дней назад я отложил свой роман, потому что не мог представить себе, как именно отсутствие секса разъедало страсть Антонио Коломы и Ракели Бекман – и тем не менее все это время какая-то часть моего разума, похоже, продолжала мусолить этот вопрос, ожидая подходящего момента. И вот теперь он наступил благодаря странному посредничеству Орты и его возлюбленных.
Я возбужденно вскочил с кровати и вышел на открытую террасу, вдохнул морской воздух. Зимний туман был таким густым, что невозможно было рассмотреть волны – только слушать, как они разбиваются о берег, – и все же звуки, запахи и даже завихривающийся туман вдохновляли. Я почувствовал уверенность, что смогу вернуться к моему роману и завершить его, как только у меня появится возможность писать несколько недель без помех.
Я вернулся в номер, схватил блокнот и начал набрасывать перспективы для Антонио и Ракели. Они, как Орта и Пилар, будут цепляться за воспоминания о своем первом жарком контакте, за те краткие, уже блекнущие дни, когда их тела сливались – до того, как путч уничтожил их шанс понять, пойдут ли эти отношения дальше нескольких идеально скоординированных оргазмов. Значит, их объединяло только нечто телесное? Коломе и Ракели было слышно, как поблизости другие пары пытаются быть вместе под потрепанными одеялами и внутри полуоткрытых чуланов, но эти вздохи и хрипы, эти ахи поощрения, изумления и разрядки только глушили их пыл. Я решил, что, сколько бы она ни терла его член, как бы он ни теребил ее клитор, все было бесполезно, и изуродованный труп, которому предстояло занять центральное место в посольстве, только ускорит приближение момента, когда один из них признает, что все было ошибкой, что в итоге они друг другу не подходят… Она отправится в изгнание одна, а он пожертвовал своей жизнью, лишился страны, жены и ребенка, не получив взамен дающей опору любви. Они оба не смогут возобновить свои клятвы, как это сделали Орта с Пилар, не смогут даже, как Орта с Тамарой, отсрочить катастрофу на месяцы. Словно отлив (я слышал его за окнами, на каменистом берегу у отеля), их любовь оставит после себя только обломки и мусор. Единственное, что мне осталось решить – это как именно представить эту драматическую опустошенность параллельно тайне убийств в посольстве.
