Музей суицида - Дорфман Ариэль

Я был рад возможности выйти на воздух, взбодриться под свежим океанским ветром, попробовать придумать вдали от этого пронзительного взгляда, как мне реагировать на неотступные требования высказать свое мнение, говорить прямо.

Прямо! Стоит ли бомбардировать его другими острыми проблемами: атомной войны, мировой нищеты, рабского труда детей и торговли детьми, свободы печати, укрепления шатких демократий, борьбы с вирусами и эпидемиями, исчезновения малых языков, медицинской помощи для любого жителя Земли – когда ни одна из этих инициатив не принесет ежедневных, захватывающих радостей его музея. Он придумал нечто с нуля, смог преодолеть обсессии и травмы своей жизни благодаря тому, что разработал архитектурные планы, залы и экспозиции, словно творец, каким он и желал себя представить – делясь своим видением со всем человечеством (как ему казалось). Однако он, похоже, не понимал, что творцам не гарантирована встреча с планируемыми ценителями. А кто должен стать ценителем Орты? Возьмем, к примеру, Карикео: он никогда не слышал о Павезе, Сенеке или Чехове, незнаком с Монтенем, Уолтером Бенджамином, Вирджинией Вулф. Как наш приятель-могильщик отреагирует на аллюзии, нанесенные на стены этого великолепного музея? Возможно ли объединить снобистское желание Орты демонстрировать свою неисчерпаемую ученость и популизм, необходимый для того, чтобы привлечь широкие массы людей за пределами узкого круга знатоков?

Но с чего это я решил, что кто-то вроде Карикео не придет в восторг от «Легенды о Нараяме», малоизвестного японского фильма, который тронул нас с Анхеликой до слез: от этой истории морщинистого матриарха на суровом ветренном острове, которая убеждает сына отнести ее на гору, чтобы умереть там от голода и больше не тратить скудные ресурсы фермы? Может, Карикео заинтриговали бы эти цитаты, и он захотел бы узнать больше, прочел бы однажды Камю или Сильвию Плат: разве не этого я добивался в годы Альенде в нашем государственном издательстве, не за это сражался наш президент?

Альенде, Альенде, вот он опять… И я понял: в музее Орты больше всего меня смущало его утверждение, будто он идет по стопам своего героя, не понимая, насколько иначе Альенде смотрел на то, как надо менять мир. Даже если бы Чичо исходно знал, что ему суждены свершения, которые история запомнит и оценит (ох, история, эта требовательная госпожа!), уже к отрочеству он понял, что без чилийского рабочего класса он ничто, его сознание формировала борьба рабочих, они сделали его средством своих поисков освобождения. Только благодаря тому, что они шли с ним, тому, что их поход начался еще до его рождения, он мог надеяться довести их до той земли обетованной. Орта же, напротив, хотел навязать пережитое им с той рыбой всем остальным, считал, что оно значимо для всех, включая и тех, кому не даны такие же миллиарды и комфорт, такая же возможность целиком посвятить себя одному делу. Орта мнил себя фениксом, сжигающим людские жизни (или по крайней мере их совесть), чтобы они смогли восстать из пепла. Но что толку в такой попытке, если люди сами не пришли к выводу, что им следует сгореть, если они предсказуемо предпочитают свою нынешнюю теплохладную жизнь? Что, если его атака на этих созданий привычки и комфорта погрузит их в отчаяние, а не подтолкнет к действиям?

Пока я размышлял, как много (или, скорее, какой минимум) из этого озвучить, я услышал, как он устраивается рядом со мной, тоже завернувшись в одеяло и с извиняющейся улыбкой.

Он глубоко вдохнул этот морской воздух, холодный, соленый и бодрящий.

Хорошие новости от Ханны. Чтобы не портить Орте поездку в Чили, она не пожелала сообщать ему, что у нее был рецидив неких заболеваний (Орта не стал вдаваться в подробности), но теперь рада, что не стала его тревожить: врачи надеются, что дальнейшие исследования в ближайшие две недели дадут оптимистичный диагноз. Так что ему не нужно укорачивать свое пребывание в Чили, она хочет знать все о его первом дне.

– Ее особенно интересует, – пояснил Орта, – что мой друг Ариэль думает про музей.

– Рад, что ее здоровье улучшается, – сказал я. – Я знаю, как много она для вас значит.

– Да, – ответил Орта, – но вы не ответили на вопрос.

– Какой вопрос?

– Что вы думаете про музей.

Мы стояли там в одеялах, словно два отшельника или монаха, братьями против ледяной жестокости ночи. Я ощутил громадный прилив любви к этому человеку, который был так близко и так далеко от меня. Нет, я не стану критиковать его драгоценный проект, не стану усиливать ту боль, которую этот проект смог утолить.

Я вздохнул и продемонстрировал ему мои часы.

– Может, нам стоит поспать. У нас будет масса времени, чтобы говорить о музее в ближайшие недели.

– Правильно. Рад слышать, что вы говорите о ближайших неделях: я беспокоился, что, узнав про музей, вы устранитесь от… Но, конечно же, вы не станете. Что за ночь, что за день у нас был, да? Хватит! Идите, постарайтесь поспасть.

Сон никак не желал приходить. Я лежал в постели, укрывшись лишним одеялом, которое случайно стащил из номера Орты. Была мысль пройти обратно и вернуть его, но пугала перспектива новых расспросов насчет моего отношения к его уникальному музею.

Я закрыл глаза, дожидаясь, чтобы негромкий шум океанских волн, разбивающихся прямо за дверями моего номера, меня убаюкал, однако это был не тот океан моего младенчества в Аргентине или моего детства в Штатах, или отрочества в Чили – и не те разнообразные океаны моего изгнания: это был теперь тот океан, который открыл Орте тайну нашего вымирания. Что, если он прав насчет судьбы Земли, что, если есть вероятность, что его музей сможет серьезно повлиять на людей? Гениально изменяя молекулы и потребительские привычки человечества, он определил то, как мы покупаем и производим, развлекаемся и храним себя. Почему бы ему не суметь и сейчас добиться чего-то столь же значимого? Но нет: чтобы вызвать столь глубокие изменения сознания, понадобятся столетия, невозможно так ошеломить всемирный средний класс, чтобы он отказался от привычных привилегий, тех удобств, которые определяют и облегчают его суетное существование. Наоборот, люди поднимут крик протеста против мира без пластика, без шариковых ручек, и скотча, и хладагентов. Как это: больше не будет мусорных баков, детских горок, игрушечных машинок, зубных щеток, искусственных суставов, виниловых пластинок, микрочипов, нейлоновых рубашек, ацетона для снятия лака, занавесок для душа, летающих тарелок, пластиковых стульев, рулевых колес, приборных панелей, термоизоляции, одноразовых шприцев, изоляции электропроводов, таблетниц, упаковок для пудры и кремов? Не будет внутривенных зондов, обезжиривающих растворителей, телефонных трубок, наполнителей подушек, контактных линз, полиуретановой краски, компакт-дисков, бутылок газировки и удобных матрасов, не будет кредиток, кредиток, кредиток? Орта требует, чтобы мы отказались не просто от пластика, а от всего образа жизни!

Веря, что сможет убедить нашего таксиста Сепулведу прекратить превозносить существование одной, двух, трех кондитерских «Эль Будапест» и начать проповедовать евангелие францисканской нищеты?

А сверхбогатые – те, кого Орта рассчитывает привлечь к своему крестовому походу?

Читая статью Маккиббена в «Нью-Йоркере», я обратил внимание на рекламу, которая, по сути, оплатила проведение и публикацию подобного исследования. Дорогущие часы, ультразвуковые крысобойки, одежда из сети «Банановая республика», футболки с надписями, антиквариат и скульптуры для понимающей интеллигенции, средства защиты ценных ковров, турбо-клипперы, стейки из Омахи («Вкусите нежности»), лучшие летние колбаски, идеальный тренажер для похудения, халаты мечты, каникулы и ультрароскошные отели, квартиры и спа, в Монако и Канкуне, Санта-Фе и Сингапуре, уединенные уголки, требующие колоссального расхода топлива, а для комфортности таких путешествий – обложки для паспортов. Неужели читатели этого журнала согласятся пожертвовать своей нескромной роскошью?