Музей суицида - Дорфман Ариэль
Это оказался желудь. Она аккуратно положила его рядом с наполовину опустошенным блюдом печенья, помахала нам – и опять удалилась в ночь. Мы завороженно уставились на желудь, не решаясь нарушить очарование момента.
– Явление свыше, – наконец промолвил Орта. – Дети и животные, чего нам еще хотеть?
– И желудь, – добавил я.
– Желудь. Такие мы с вами сажали в их возрасте. Это слишком! Почти чересчур идеально, чересчур кстати, что они пришли из ночи как раз тогда, когда я… напомнить нам, иллюстрировать…
– Не надо, – попросил я. – Не пытайтесь объяснять волшебство, Джозеф. Волшебство никогда не следует объяснять.
– Но мне это нужно! Потому что они появились как раз тогда, когда я собирался изложить следующий эпизод музея, который мы создаем для них, чтобы у них было будущее, – эпизод, где главные действующие лица – это дети, где говорит будущее.
Его невозможно было остановить.
– Продолжайте, – сказал я.
– Свет снова зажигается, и посетители, пройдя через ад, могут подумать: «Ох, нет! Еще одно испытание», потому что окажутся в гигантском зале, где идет Последний Суд. Эту идею я извлек из странного отчета, который нашла Пилар: о разбирательстве иска в Булонь-сюр-Мере в 1725 году против трупа человека, который покончил с собой. Наше разбирательство, в музее, будет не против трупа одного человека: будет судим труп всего человечества. Суд будет проходить в том будущем, где мы уже прекратили существовать. Прокуроры, свидетели, судьи, присяжные… и даже защитники – это дети, которых лишили привилегии родиться, которых мы обрекли на ничто, не дав даже крохи краткого существования. И они будут представлять интересы деревьев и животных, да, собак, которые умрут вместе с человечеством. Жизни, которые даже не остались незаконченными – потому что им не дали шанса начаться. Этот обвинительный акт должен потрясти зрителей до глубины души, заставить их понять: те, кто предвидит эту катастрофу, должны изменить то, что мы собой представляем. Пилар работает со звукорежиссерами и мастерами изобразительных искусств, чтобы создать эффект погружения, мощно воздействовать на чувства: это превратит зрителей в активистов, познакомит с радостью освобождения. И чтобы завершить посещение на позитивной ноте, их проведут во внутренний сад – имитацию рая, нечто вроде моего ботанического Ноева ковчега. Это смягчит травмирующее впечатление, даст надежду после такого отчаяния.
– Надежда – это прекрасное слово, Джозеф, однако оно остается пустышкой, если нет конкретной политики и действий, которые делают ее реальной. Что вы предлагаете, чтобы…
– О, мы выдвинем тонны всяческих действий, – бросил Орта, после чего продолжил, словно не услышав моего возражения, – однако все это не поможет, если они не будут верить в то, что другой мир возможен, если не поймут слова Сенеки, которые вспыхнут на множестве экранов в предпоследнем зале: «Отбросьте все, что делает вас несчастными. Смерть вашей прошлой личности должна быть в высшей степени желанной». Подготовка посетителей к приключению – убийству нашего прежнего образа жизни, к необходимости отказа от того, кем и чем мы были, к тому, чтобы сбросить с себя ту прошлую личность, которая приносит столько боли и разрушений, к тому, чтобы кардинально изменить то, как мы потребляем, производим, взаимодействуем друг с другом. Глубокая экология: радикальный пересмотр нашей уверенности в том, что рост экономики, прибылей и ускорение – это решение всех наших проблем. Потому что, как говорит Маккиббен, нам нужно замедлиться и исправить ВСЕ. Никаких временных пластырей, которые прикроют рану, не справляясь с гангреной, прячущейся под кожей нашей современной жизни. Подготовка посетителей к Альенде и финалу.
– Альенде! Пора бы уже.
– Это то, чего он заслуживает – отдельного зала. Высочайший пример альтруизма, человек, который – подобно многим в истории человечества, отчасти ненавязчиво введенным на предыдущих станциях, как граждане Кале, старуха в «Легенде о Нараяме», – пожертвовал своей жизнью, был убит на своем посту, чтобы другие могли выжить. Призывая посетителей музея следовать его главному примеру – не стрелять себе в голову, мы и так это делаем каждый раз, когда используем пластик, или заливаем бензин в машину, или едим мясо, или вырубаем лес, – а стремиться к тому, чтобы человечество отказалось от нынешнего своего образа жизни и двигалось к иному, разумному завтрашнему дню.
– Вы использовали слова «убит на посту», что подразумевает, что его убили, и тут же сказали, что нам не следует стрелять себе в голову, что подразумевает самоубийство, так что… который из вариантов будет представлен в музее?
– Я ожидаю вашего финального отчета, Ариэль, а пока предусмотрел оба варианта. Допустим, вы принесете доказательства того, что он совершил самоубийство. Тогда посыл будет такой: даже лучшие из нас могут быть виновны в самоубийстве, чем мы сейчас и занимаемся, убиваем не только себя и будущее, но и прошлое: предки окончательно умрут, если человечество исчезнет и некому будет продолжать их дело.
– Не слишком оптимистичное финальное послание, Джозеф.
– Чрезвычайно оптимистичное: потому что мы еще живы и можем получить прощение за наши ошибки. Оптимистичное, потому что я верю в нашу способность измениться. Но если мы, несмотря на эти уроки, продолжим себя убивать, то давайте делать это, полностью осознавая, как мы грабим планету, не притворяясь, будто все хорошо. Если человечеству суждено умереть, то давайте умрем так, как умер Альенде: принимая на себя ответственность, признавая следствия наших действий.
– А если я выясню без тени сомнений, что Альенде был убит? Что тогда?
– Тогда мы представим его как воина, погибшего за свои убеждения. Немного неловко, неуместно, признаю, завершить визит в Музей суицида трагическим образом человека, который решительно отказался себя убивать, но, полагаю, это можно компенсировать другими героями – в Индии, Китае, средневековой Франции – и современными примерами – тех, кто стоял до смерти, но не сдался. Историю творят личности, которые не сдаются, не отступают. Жанна д’Арк, лидеры тред-юнионов, буддистские мученики, Роланд из «Песни». Я хочу сказать, что очень тонка граница, разделяющая людей, сражающихся до смерти, и тех, кто кончает с собой, чтобы не попасть в плен и избежать унижений. Так что, возможно, та разница между эпическим и трагическим, о которой я упоминал, не так уж и велика, но как бы то ни было… Я хочу сказать, что если он покончил с собой, то музей может подчеркнуть, что это не тот его поступок, которому мы должны подражать, нам надо признать его личную жизнь трагедией, но наша борьба как вида должна быть эпической. Мне надо сделать так, чтобы…
Впервые в эту ночь он казался неуверенным, как будто потерял нить своих доводов, словно говорил сам с собой.
– Сделать так, чтобы… – подтолкнул я его, напоминая о своем присутствии.
Орта тряхнул головой и оживился: очередная резкая перемена настроения.
– Я с этим разберусь. Как обычно. В любом случае, сам ли он себя убил, или это сделал кто-то другой, уходя из музея, посетители скажут: «Все могло быть иначе, если бы нашлось достаточно много неравнодушных людей, если бы Альенде не остался один. Мы не обязаны принимать такой мир, в котором у хорошего человека, не желающего поступиться своим достоинством, остается только два варианта: убить себя или погибнуть в бою. Альенде не мог избежать этой ужасающей дилеммы, но мы – можем, мы не обязаны просрать свою жизнь, для нас время еще не упущено». Он замолчал, отпил большой глоток из своей кружки – обнаружил, что кофе остыл, ушел в ванную, вылил остатки в раковину, вернулся и налил еще кофе и виски, жестом спросив у меня, не хочу ли я того же.
Я прикрыл кружку вялой рукой, показывая, что с меня хватит: еще немного кофеина, и я вообще не засну… если, конечно, у меня вообще получится рухнуть в постель.
А вот Орта снова взбодрился.
– Итак, вы поняли, почему ваша миссия столь важна, Ариэль. Я должен дать зеленый свет этому проекту – архитекторам, инженерам, совету директоров и так далее, вложить еще миллиард долларов – к концу года. Конечный срок – тридцать первое декабря. А я не могу двигаться на всех парах, пока не выясню, каким образом Альенде станет частью этого проекта, чтобы в каждом зале мы настраивались на его появление в самом конце, в конце его жизни, в конце экспозиции. Я буду безутешен, если после того, как проект будет запущен и я буду лично вести экскурсию, он будет отсутствовать. Без него нет музея. Вы ведь согласны?
