Музей суицида - Дорфман Ариэль

На самом деле я не был согласен. Все это выглядело чрезвычайно запутанно, эта попытка Орты впихнуть Чичо Альенде в свой грандиозный план, навязать своим посетителям человека, который для большинства ничего не значит. Странно использовать социалиста Альенде, ведущего огонь, в качестве воплощения альтруизма и миролюбия: слишком многое придется объяснять и уточнять. Тем более неразумно вводить его в самом конце, когда измученные зрители будут жаждать простого заключения, а не очередной загадки, которую надо расшифровывать. Будь моя воля, я бы оставил их с картиной рая, к которой надо стремиться, с планетой, которую можно спасти.

Но воля была не моя, все решал Орта. И если ему хочется скрутить свой музей в идеологический крендель и заполнить его метафорами, которые заставят большинство зрителей чесать в затылке, если он желает представить нашего президента как противоядие от суицида всего человечества, призывать посетителей взять за пример преданность товарищам, продемонстрированную Альенде, его готовность пожертвовать радостями роскошной жизни, то с чего бы мне спорить с его видением?

– Я предоставлю вам этот отчет, – пообещал я с уверенностью, которой не испытывал.

– Отлично! – воскликнул он. – Но что до музея, у вас наверняка есть замечания, Ариэль. Не сдерживайтесь. Я буду искренне благодарен за отзыв: положительный, отрицательный, любой. Мало кто бывает со мной откровенен. Люди склонны прощать мне любые причуды из-за моих денег. Но не вы, так ведь?

О, у меня была масса замечаний, но ни одно из них не было бы полезным. Не для человека, который настолько одержим. Лучше остаться на нейтральной территории, не касаться ничего личного. Так что я выбрал наиболее объективные недостатки его плана. Раз уж он щедро платит мне как своему советнику…

– Очень творческая и оригинальная идея, Джозеф, – сказал я, – но вы должны признать, что через ваш музей пройдет ничтожно малая часть человечества. Поддерживающие программы – видео, песни, логотипы, футболки – конечно, но все же… воздействие будет… ну… минимальным, практически никакого влияния, так?

То, как он ответил – моментально, торжествующе, – показало, что он уже много раз мысленно отвечал на эту критику.

– Никогда не недооценивайте, Ариэль, как может измениться история потому, что один человек познал свет по пути в Дамаск. Вспомните Иисуса, Мухаммада, Моисея, Будду, Конфуция, Лютера: каждый из них, родившийся беспомощным, как любой младенец… Вспомните, как они единолично изменили свое время – и наше. Вспомните об ученых, о крошечных клетках мозга Ньютона, Эйнштейна, Дарвина… об этом вот желуде и том дереве, которым он может стать. Почему такого не будет с нашим музеем? Почему не усилить и не умножить тот крохотный случай моего озарения, не мобилизовать реплицированных Орт, чтобы они сделали нашу программу приоритетной? Но я не намерен пускать все на самотек: я уже вел переговоры с влиятельными магнатами, промышленниками, финансистами и политиками, выбранными из-за того, что каждый из них, подобно мне, во многом ответствен за фиаско двадцатого века. Многие вызвались стать жертвователями, консультантами, официальными представителями, посланниками. Ладно-ладно, я вижу ваш скепсис: с чего бы им браться за проект, который в итоге отрицательно скажется на их интересах?

Именно так я и думал, но предпочел позволить ему ответить на этот вопрос.

– Послушайте, Ариэль, эти люди… они поступают безответственно, потому что считают, что их богатство и власть, благосостояние и связи позволят им не сталкиваться с какими-либо последствиями. Я уже начал разрушать эту стену неприкосновенности. Я тоже думал, что будет трудно заставить участвовать хоть кого-то, но они слушали меня так… так, как будто я их заворожил. Как вы слушали только что. С таким же вниманием.

Так вот почему его рассказ был таким четким и отработанным: он не в первый раз излагал свой план, за исключением, возможно, наиболее личных моментов, но мог говорить и о них, чтобы захватить и впечатлить слушателей. Я мог себе представить, как они впитывают его планы: автопромышленники, основные держатели акций «Доу кемикал», «Дюпон», «Стандард ойл», владельцы гипермаркетов и универсамов, производители кальцинированной соды и удобрений, банкиры и биржевые маклеры с Уолл-стрит, – сидя перед ним так, как я сейчас, но без Тихого океана и недавнего присутствия на эксгумации президента. Наверное, они говорили ему «да», просто чтобы добиться его расположения или успокоить мимолетные угрызения совести. Если они хоть немного похожи на меня, то задавали бы пару вялых вопросов, после чего соглашались поддерживать его инициативу, а потом, после его ухода, возвращались к своим собственным забавам, своим эквивалентам романа с убийствами в посольстве. А что, если его способность убеждать их покорила? Разве мне самому не удавалось уговорить кое-кого из сильных мира сего время от времени давать деньги на дело, в которое я верил с той же страстностью, как Орта? Я идеально готовил свою речь, узнавал, что именно подействует, а что нет, – и в итоге я, как и он, находил нужные формулировки, стратегии риторики, которые давали результат.

И все же – такой горячий поклонник социалиста Альенде должен был бы испытывать определенные опасения при столь прямом обращении к денежным мешкам, которые правят этим миром. И ему должно быть сложно еще по одной причине: оставаясь всю жизнь незаметным, как потребовала от него мать ради его выживания, ему теперь придется заявить о себе громко, стать одной из великих исторических личностей, выставить себя Прометеем, готовым спасти человечество от последствий его недальновидности.

Или это я выдумываю, приписываю ему свои собственные сомнения и предрассудки? Потому что рассказ о музее сотворил с Ортой чудо, заставил его буквально светиться. В эти часы, излагая свои планы, он снова стал тем человеком, с которым я встречался в отеле «Хей-Адамс», – тем, кто далеко ушел от самоубийства жены, жестокости отца, собственного предательства Иэна… прошел дальний, дальний путь обратно к уверенному ученому и предпринимателю, которому еще только предстояло увидеть, как его изобретения уничтожают мелких рыб и громадную планету. Благодаря музею он снова оказался на высоте, на самой высокой высоте.

– Итак, – не отступался он, – что еще вызывает у вас возражения? Скажите мне, что вы думаете.

Что я думаю?

Что его ждет провал, что ему стоило бы остерегаться такой спеси. Жизнь показала мне, что просрать все очень легко – а вот потом исправить что-то очень трудно, что время, как понос, течет только в одном направлении, что за сегодняшнюю ошибку завтра придется дорого заплатить. Может, если Орте повезет, это не станет полным провалом и не затронет никого вокруг, что ему не придется признать, что он такой же смертный и уязвимый, как и все мы. Но если его все-таки ждет провал, а его музей в итоге останется иллюзией, полной неудачей, если в будущем его ждет такой день, когда все вокруг него рухнет, то мне не хотелось бы оказаться на его месте, не хотелось бы оказаться рядом и помогать разгребать обломки.

И как бы я ему ни симпатизировал, сейчас мне надо было поступить так же, как это когда-то сделал Джеффри Дэвис, предупредить о том, что придет час расплаты. Он не станет меня слушать, как тогда не слушал Дэвиса.

– Говорите! – потребовал он. – Ну же!

От необходимости придумывать ответ, еще одну ложь в той паутине неправды, которую я уже сплел, меня спас настырный звонок телефона, пронзительный и неуместный в столь поздний час, эхо того звонка, который раздавался этим утром на рассвете в Сантьяго. Неужели за один день могло столько всего случиться?

Орта протянул руку, взял трубку и…

– Да-да, соединяйте, – сказал он, а мне объяснил: – Звонок из Лондона. Это миссис Ханна, по словам администратора. Ей нездоровилось, Ханне, она… Алло! Ханна, привет. Как здорово слышать твой голос. Все в порядке? Отлично, отлично, я рад. Карл спит, так что нам можно…

Ему не нужны были посторонние. Я закутался в одеяло с одной из кроватей и знаком показал, что выйду на балкон. Он благодарно кивнул, беззвучно сказал «спасибо» и начал говорить по-голландски со своей дорогой мачехой.