Освальдо Сориано - Ни горя, ни забвенья... (No habra mas penas ni olvido)
— Ну, ребята, как дела?
Четверо вошедших ответили, что все хорошо. Парень с усиками подал кафе. Трое журналистов вытащили авторучки и блокноты, приготовившись записывать, четвертый включил магнитофон.
Гульельмини, кратко обрисовав положение, с любезным видом обратился к присутствующим:
— Спрашивайте обо всем, о чем хотите. Вы же меня давно знаете. Я тоже был журналистом.
— Считаете ли вы, что правительство вмешается в дела муниципалитета Тандиля?
— Нет, — ответил интендант. — Правительство провинции, с которым мы едины в деле защиты доктрины хустисиализма, знает, что мы ведем борьбу с международной мафией, которую в Колония-Веле возглавил алькальд и которую поддерживает молодежь, называющая себя перонистской.
— Вы полагаете, что со стороны полиции необходимы такие крутые меры? — задал следующий вопрос один из журналистов.
— Нет, сеньор, полиция никаких крутых мер не принимала. Это марксисты напали на силы порядка. Нам даже известно, что Игнасио Фуэнтес застрелил беднягу садовника за то, что тот отказался выступить против власти, которую он считал законной и перонистской.
— И это могло бы стать причиной для вмешательства армейских подразделений? — спросил репортер, записывавший пресс-конференцию на магнитофонную ленту.
— Нет, сеньор. Армия подчинена правительству народа, и к ней обратятся только в случае беспорядков крупного масштаба. А сейчас в этом нет необходимости. Марксисты составляют мизерное меньшинство. Полиция и сотрудничающие с ней граждане сегодня же вечером заставят местную власть уважать закон.
— А откуда это запах ДДТ? — последовал новый вопрос одного из корреспондентов.
— У нас в грузовике лежал бак с эмульсией, он и взорвался.
— ДДТ не взрывается, — возразил журналист.
— А на этот раз взорвался, — ответил Гульельмини. — Что ж, теперь вы можете возвращаться в Тандиль. Завтра я пришлю вам подробное коммюнике для прессы.
— Я немного задержусь, — заявил репортер, — прелестный материалец.
Растерявшийся Гульельмини поднял на корреспондента взгляд:
— Очень хорошо. Но к месту события не ездить. Не хватало мне еще, чтобы и среди журналистов оказались раненые. Я здесь за все несу ответственность.
— Последний вопрос, — опять обратился записывавший беседу на магнитофонную ленту. — Кто эти вооруженные люди, которых мы видели на улицах?
— Я уже сказал. Это истинные перонисты, по зову сердца присоединившиеся к силам порядка. Рабочие, которые готовы отдать жизнь, защищая народ и своего лидера.
— Ясно, — ответил журналист и, посмотрев на желтую повязку на рукаве подававшего кофе, продолжал: — Могу я поговорить с супругой Фуэнтеса или с женой Матео Гуаставиано?
— Они изолированы.
— А с женой садовника?
— Он был вдовцом. Мир праху его.
II
С любовью или ненавистью, но всегда неистово.
Чеваре ПавезеОпустилась ночь, душная и мглистая. Какой-то особый запах в воздухе, густо замешанный на тяжелом смраде от перегревшегося за день асфальта, предвещал дождь.
Игнасио, увидев через окошко в туалете тучи на небе, подумал: помогут ли водяные потоки?
И прошептал про себя:
— Нет, даже господь бог нас не спасет, даже господь бог…
Матео поставил на письменный стол портрет Перона, отыскавшийся среди битого стекла. На фотографии Перон красовался в генеральской форме.
Следивший за всеми передвижениями на улице капрал Гарсиа, заметив чью-то фигуру, пересекавшую улицу в направлении муниципалитета, позвал:
— Дон Игнасио!
Алькальд немедля подбежал к окну и приложил глаз к дыре в картонном листе.
— Да это же слабоумный Пелаес! — сказал Игнасио.
Человек на улице, передвигаясь каким-то странным, неуверенным шагом, подошел к зданию и, оглядев изрешеченный пулями фасад, застучал в дверь.
— Наблюдай, пока я открываю, — приказал Игнасио.
Отодвинув засов и дважды повернув ключ, он приоткрыл дверь. Слабоумный Пелаес протиснулся в щель. На вид ему было около пятидесяти. Из-за густой бороды и усов лица почти не было видно. Его взгляд можно было бы считать даже мягким, если бы не уставившиеся в одну точку, неподвижные зрачки. В петлице его черного засаленного, драного пиджака торчала пурпурная гвоздика. Рубашки на нём не было, и на загорелой груди выделялся густой куст седых волос. То, что когда-то называлось рыжеватыми брюками, свисало от пояса. Зато тщательно начищенные ботинки, наоборот, резко контрастировали своим блеском с остальной одеждой, которая ко всему прочему была еще и в белой пыли.
— Сигарету, — обратился он тягучим голосом.
Игнасио протянул сигарету и, чиркнув спичкой, дал прикурить.
Слабоумный, глубоко затянувшись, улыбнулся.
— Меня бомбили… — выдавил он с трудом и глухо застонал. Сигарета выпала у него из рук. Закрыв лицо ладонями, он вдруг разрыдался.
Бросив на Пелаеса взгляд, полный жалости и сочувствия, Игнасио удивился тому, что еще способен переживать чье-то горе. Сотни раз приходилось ему встречать бесцельно бродившего по городу Пелаеса. Иногда душевнобольной останавливался и делал какие-то странные надписи на стенах домов. В непогоду он спал на площади либо во дворе муниципалитета, а иногда просто в чьем-то незапертом подъезде. Никто не знал и не видел, где и чем он питается.
Пелаес наконец перестал реветь, с трудом нагнулся, чтобы поднять выпавшую сигарету. Все трое присутствующих сосредоточенно следили за его движениями. Вдруг Пелаес обнаружил тело Мойяно, прикрытое газетами. Он подошел к трупу, приподнял газетный лист, увидел лицо и опять зарыдал. Опустившись на колени, он обхватил труп руками и прижал к себе. Игнасио бросилось в глаза, что лепестки гвоздики пристали к носу покойного садовника.
Откуда-то издалека донеслись два выстрела. Гарсиа внимательно оглядел улицу, но никакого движения не заметил, если не считать качавшейся на столбе лампы, сноп света от которой то падал на близстоящие дома, то удалялся от них, выхватывая фасады целиком из тьмы.
В кабинете слышались только рыдания Пелаеса. Но вот и он как-то резко и неожиданно замолк, словно все запасы его горя иссякли.
— Мне на скамейке спать разрешал… — забормотал слабоумный и, посмотрев на Гарсиа, добавил: — А вот когда я за решетку угодил, ты меня в воду окунал. Ты — сукин сын, а Мойяно был добрый старик.
Его бегающий по стенам комнаты взгляд остановился на висевшем над столом распятии Христа. Подойдя ближе, Пелаес встал на колени, перекрестился и начал приговаривать:
— Отче наш… еси на небеси… Господь бог тебя спасет… и пресвятая дева Мария, благодати исполненная… и господь с тобой…
— Только этого нам еще не хватало, — проворчал Гарсиа.
— Зачем пришел? — спросил Игнасио.
— Бумагу принес. Хуан мне дал. Сказал, что там стихи для дона Фуэнтеса, — ответил Пелаес и стал шарить в карманах. — Потерял, однако… Выбросил…
Игнасио взглянул на Матео.
— Может, помнишь, что он говорил? — спросил Матео.
— Про дело. Это секретно. Он мне сказал: секрет. Потому я и выбросил бумагу.
Фуэнтес и Матео с тревогой посмотрели на Пелаеса.
— Меня бомбили, — вновь застонал он.
— Кто? — спросил Игнасио.
— Всевышний, Бог меня карает.
— Где он тебя покарал?
— В доме Всеобщей конфедерации труда. Никто мне ничего не дает, потому как я слаб умом. Вот Мойянито, да, он мне давал. За это богом наказан, — скороговоркой выпалил Пелаес, вытирая нос рукавом пиджака.
— Ты там был?
— Да. Спал. Земля задрожала. Спаси нас, господи. Я выбежал. Тут Хуан и дал мне бумажку с секретом. «Ничего никому не говори», — сказал он мне. А кому я скажу? Я спрашиваю: кому?
— Записка была для нас? — произнес Игнасио.
— Да. Бедняга Мойянито. Сегодня утром он цветок мне подарил. Я бы сам сорвал, но ему приятно было.
— Хоть что-нибудь помнишь?
— Про свет. Он нас всех осветит.
— Паскудная история! Ну и додумался — послать записку с помешанным! Надо быть круглым болваном! — возмутился Игнасио.
— Можно здесь поспать?
— Нет, — заявил Игнасио. — Здесь стреляют. Понимаешь?
— Стреляют? Я сплю хорошо. Мы с Мойянито будем спать. Он мне разрешал.
В два часа ночи Гульельмини приказал штурмовать муниципалитет. Суприно возглавил группу из штатских агентов, Росси отправился с четырьмя полицейскими, а Рейнальдо командовал шестью парнями из Тандиля. За полчаса они перекрыли ведущую к муниципалитету улицу катком, двумя тракторами и бульдозером.
Все дома были погружены в темноту. Над улицами и площадью едва мерцали фонари городского освещения. Атакующие заняли позиции за дорожными машинами. Мертвую тишину лишь изредка нарушали поспешные шаги, лязг ружейных затворов и автоматных обойм.
