Освальдо Сориано - Ни горя, ни забвенья... (No habra mas penas ni olvido)
Обзор книги Освальдо Сориано - Ни горя, ни забвенья... (No habra mas penas ni olvido)
Освальдо Сориано
Ни горя, ни забвения…
Памяти моего отца.
О. С.I
— К тебе просочились… — сказал полицейский комиссар.
— Просочились? Есть у меня один — Матео, но он уже двадцать четыре года в муниципальном совете.
— Просочились, просочились. Потому, Игнасио, я и говорю тебе: убери его, иначе скандала не миновать.
— А кто станет скандалить? Я все-таки глава муниципалитета, алькальд, и ты меня хорошо знаешь. Кто осмелится?
— Тот, кто наводит порядок.
— Кто?
— Суприно. Он вернулся из Тандиля… привез распоряжение.
— Суприно — друг, будет он чепухой заниматься! Месяц назад я ему пикап продал, а деньги до сих пор не получил.
— Вот он и будет наводить порядок.
— Какой еще порядок? Похоже, тебя газеты оболванили.
— Этот Матео — коммунист-марксист.
— И кто тебе такое в голову вбил? Матео вместе с нами еще в школу ходил.
— Переметнулся.
— Но ведь у него только и дел что налоги собирать да бумаги в канцелярии подшивать.
— Предупреждаю тебя, Игнасио. Гони его.
— Да как я выгоню его, толстяк? Люди спуску мне не дадут.
— А я на что?
— Э, хватит, толстяк, болтать. Шел бы ты куда подальше.
— Я серьезно. Суприно сейчас в баре. Он сам зайдет к тебе и посоветует то же самое.
— Пусть сначала мне должок вернет. А не то выведу его на чистую воду.
Двое полицейских, стоявших под деревом у подъезда, отдали Игнасио честь, как только тот появился в дверях комиссариата. В раздумье о состоявшемся разговоре он сел на велосипед и не спеша отъехал. День обещал быть жарким. Утреннее солнце уже успело накалить воздух, вероятно, градусов до тридцати шести. У перекрестка Игнасио замедлил ход, чтобы пропустить грузовичок, развозивший сифоны. Затем, проехав по центру города еще с квартал, остановился у бара и, поставив велосипед в тень, направился к подъезду. Войдя в зал, он снял кепи и поднятой рукой приветствовал находившихся там посетителей. Ему ответили двое игравших в карты стариков.
Подойдя к стойке, Игнасио бросил:
— Привет, Вега. Суприно не видел?
— Он только что ушел. Какой-то дерганый весь. К Рейнальдо подался, в конфедерацию труда. Забастовка, что ли, будет?
— Где?
— Здесь. Суприно сказал.
— Ну и дела, дружище. Похоже, все рехнулись. Дай мне кока-колы. — Взяв бутылку, он жадно начал пить.
— Что еще нового, Игнасио?
— Откуда мне знать? Чего еще тебе Суприно наговорил?
— Пустяки. Ты что, решил в отставку подать?
— Я?
— Ты и Матео. Суприно говорит, что вы — предатели.
— Так и сказал?
— Да.
— Сволочь.
— Что ты — предатель, он при Гусмане бухнул.
— А этому типу чего здесь было надо?
— Наверное, Суприно поджидал. Вместе они и отправились в конфедерацию труда.
— Ты ведь знаешь, Гусман — не перонист. Вот в шестьдесят шестом[1] мы и столкнулись.
— Помню… на площади.
— Тогда полицейским комиссаром был Солдатти. Еще меня арестовали как перониста… Получи…
— Ну что ты, не надо, — осклабился Вега, обнажив редкие желтые зубы. — Еще останешься без работы…
— Ладно… пока…
Игнасио сел на велосипед и с силой нажал на педали. В уме с бешеной скоростью проносились разные предположения. Государственный переворот? На лице Игнасио появилась горькая усмешка: «Меня будут учить перонизму!». При этой мысли он вдруг почувствовал какой-то странный прилив сил. Ему и в голову не приходило, что придется пережить государственный переворот, подобно Перону, Фрондиси,[2] Ильиа.[3]
На площади Игнасио остановился и, прислонив велосипед к скамье, направился в тень под ветвистое дерево. Часы показывали одиннадцать утра, солнце припекало, на площади ни души.
Игнасио присел на газон, достал сигарету.
— Как поживаете, дон Игнасио? — послышался голос садовника.
— Не мешай, дай с мыслями собраться. Полей там, подальше где-нибудь.
Закрыв лицо ладонями, Игнасио произнес вслух:
— Хотят меня свалить.
Где-то за пределами площади послышался голос, усиленный репродуктором. Передавалась официальная информация.
Игнасио еще раз попытался осмыслить происходящее:
«Ну да… Суприно как руководителя местной организации хустисиалистов послали в Тандиль к интенданту[4] и добыть средств на расширение пункта „скорой помощи“. Вернулся же он оттуда, раздувшись донельзя, — видно, успел втянуть в какие-то делишки полицейского комиссара и Гусмана. Теперь со мной хотят разделаться. Но меня же народ выбрал. Шестьсот сорок голосов — не шутка. Ну и что за беда, если Матео коммунист? Когда Перона свергли в пятьдесят пятом, Матео уже был в муниципалитете. И после оставался. Почти всегда был там. Я, конечно, не спрашивал его, коммунист он или нет. Вот Гандольфо — тот действительно большевик. И всегда им был. И это все знают. Единственный в Колония-Веле. У него лавка скобяная, и никто к нему не цепляется. Даже в городской комиссии состоял однажды. А теперь, видите ли, ко мне „просочились“. И какая мать таких гадов на свет родила? Арестую всех, тварей паршивых».
— Эй, друг Мойянито,[5] подойди-ка!
Садовник бросил шланг на землю, поспешил к Игнасио:
— Слушаю вас, дон Игнасио.
— Что скажешь, если я арестую Гусмана и Суприно…
— А что они натворили, дон Игнасио?
— Бунтуют.
— Как это бунтуют?
— Меня хотят сбросить.
— Вас?
— Ну да, меня и Матео.
— А на что дон Матео жить будет? У него жена больная, дочка в Тандиле учится.
— Хотят нас сбросить.
— За что, дон Игнасио?
— Говорят, за то, что я не перонист.
— Чего? Не перонист? — Садовник хихикнул. — Да я же сам видел, как вы за Перона с кулаками на Гусмана лезли.
— Я их арестую.
Старый садовник призадумался.
— А что полицейский комиссар говорит?
От такого вопроса Игнасио вскочил, как ошпаренный, и бросился к велосипеду.
— Где комиссар?
Арестованный, убиравший коридор, поднял голову и вытянулся по стойке «смирно».
— Там, внутри, с младшим офицером Росси, с ними еще шестеро солдат. Меня из камеры он выпустил, приказал убрать караулку, полы помыть.
В кабинете, куда вошел Игнасио, никого не оказалось. Он быстро пересек помещение и, выйдя в патио, остановился.
Комиссар и Росси в аккуратно подогнанной и сверкающей свежестью форме стояли перед строем полицейских.
До Игнасио донеслись выкрики комиссара: «…чтобы покончить с врагами… без роду и племени… проникшими в Колония-Велу…»
— Рубен! Зайди ко мне в муниципалитет.
— Ты мной не командуй, Игнасио.
— Что за пакость ты задумал тут, одурев от жары. Сейчас же зайди в кабинет.
— Не пойду. И никто не пойдет. И пожалуйста, не командуй. Ты — предатель, Игнасио.
Поняв, что Рубен не шутит, Игнасио задержал на нем взгляд, затем резко повернулся и вышел.
В коридоре он спросил у арестованного:
— Как тебя зовут?
— Хуан Угарте, сеньор.
— Иди в муниципалитет и жди меня там.
— Слушаюсь, дон Игнасио.
Алькальд сел на велосипед и поехал. Арестованный затрусил вдоль по улице.
Нещадно палило полуденное солнце. Кто-то так сильно кричал в микрофон, что из репродукторов доносился только неразборчивый гул с присвистом. Наконец можно было разобрать:
— Компаньерос! Компаньерос! — Игнасио узнал голос Рейнальдо. — Компаньерос! Коммунисты Колония-Белы ставят препоны нашим справедливым просьбам о выделении средств на пункт «скорой помощи»! Тянут с решением воздвигнуть монумент Матери! Препятствуют строительству стоков для нечистот… Компаньерос! Долой предателей Игнасио Фуэнтеса и Матео Гуаставино! Вместе со Всеобщей конфедерацией труда и полицией города сорвем планы заговорщиков против Колония-Белы! Все как один, друзья, на поддержку компаньеро Суприно — руководителя хустисиалистов в нашем городе! Покончим с марксистской олигархией!
Затормозив, Игнасио, поставил велосипед около магазина. Старый большой дом некогда принадлежал его отцу, равно как и сам магазин, которым теперь ведала жена Игнасио.
Фелиса, завернув сто граммов ветчины и передав их девочке с длинными косичками, вытерла о передник руки.
— Уже закрываю, Игнасио. Обед почти готов.
— Не слышишь, о чем гудят репродукторы?
— Мне как-то ни к чему.
— Переворот, мать. Меня, как Перона, свергают!
— О чем ты?
— Закрывай лавку. Живо!
Фелиса сдвинула обе створки деревянной двери и повернула ключ на два оборота.
— Послушай, Фелиса, сейчас я должен уйти. Не открывай никому. Никому! Понимаешь?
— Игнасио! Что ты натворил, Игнасио!
Алькальд направился в спальню, из комода вытащил старенький пистолет марки «смит-вессон». Затем, пошарив между аккуратно сложенными простынями, собрал в горсть спрятанные там патроны. Пересчитал: ровно пятнадцать.
