Стиг Клаэсон - Мы Любим Ингве Фрея
Эриксон положил дорожки на садовый столик и взглянул на Густафсона.
— Вот, смотрите! Ими еще не пользовались.
Оглядев присутствующих, он смутился. Он как будто помешал, прервал лекцию, которую читал приезжим сапожник.
— Да, вот так он и делал, — продолжал тот как ни в чем не бывало, — так он и делал, наш старый Хуртиг, когда вши кусали его в спину. Брал кота за хвост и протаскивал его по своей спине. Котище выпускал когти и царапался… А когда и это не помогало, он говаривал? «А не потянуть ли еще кота за хвост?» — и проделывал все опять.
Густафсон поднял руку и показал своими разбитым,! пальцами мастерового, как котище выпускал когти.
«Наверное, уже принял», — подумал Эриксон.
Дамы забрали у него лоскутные дорожки и раскатали их прямо на траве. Дорожки были сшиты прилежно, ровные разноцветные полоски на них чередовались правильно, образуя скромный незатейливый узор. Дорожки были добротные, настоящие.
К удивлению стариков, дамы показали, что знают толк в рукоделии и ценят настоящую работу.
Они ничего не сказали. Дорожки говорили сами за себя.
Приезжие стояли молча.
Они уже успели насидеться на самодельных стульчиках и с интересом осмотрели небольшой ухоженный сад из нескольких яблонь и груши с причудливо изогнутым стволом, под которой цвели пионы. Они заметили цветы в горшочках, стоявшие на застекленной веранде, и чистоту недавно прибранной мастерской. Сейчас они стояли в тени высокой яблони на газоне, где цвел клевер. В клевере жужжали пчелы. По ступенькам, ведущим на веранду, ползали черные муравьи. Все здесь казалось очень маленьким, почти миниатюрным. И, может быть, потому, что эти люди редко выбирались на настоящую природу, здешняя тишина понемногу стала угнетать их. Дальний и ближний лес, обступавший Выселки во всех сторон, сдавливал грудь.
Они вдруг представили себе, что живут тут, и явственно почувствовали, как лес, одиночество и осенняя темень сводят их с ума.
Шелест леса — грозная тишина.
Даже из своей чердачной комнаты сапожник уловил, как проскальзывают в их голосах нотки инстинктивного страха.
Но его попытка развлечь приезжих несуразной болтовней лишь подчеркивала тишину, делала ее более резкой — слышимой.
Приезжие испугались, когда поняли, что тишина, как оказывается, тоже может говорить.
И вот любовно сшитая лоскутная дорожка, раскатанная во всю свою длину на траве, изменила все.
Ее узор — спокойное чередование широких черных полос с узкими светло-зелеными, белыми и коричневыми вдруг отодвинул лес.
Узором дорожки заговорило время.
Заговорил вчерашний день Выселок.
В теплой несовременной, пахнущей кофе, ягодами я супом кухне садится на плетеный стул женщина. На полу играют поленьями и деревянными ложками маленькие дети, а их бабка, стоя у печи, помешивает ложкой суп, отмахиваясь свободной рукой от мух. На лавке у стены спят кошки, а об оконное стекло бьются два овода. За столом сидит старик и вполголоса читает катехизис. Слышно, как с сеновала на кухню идут взрослые сыновья и хозяин. Дверь кухни приоткрыта, и в ее теплый воздух проникают запахи свежего сена.
За окном играет ветвями рябина. Лес стоит далеко-далеко.
Женщина, сидящая на плетеном стуле, шьет дорожку, вкладывая в работу весь свой вкус и уменье. Дорожка одним своим видом должна показывать, что в доме, где она лежит, живут работящие люди, и потому он простоит веки вечные. Дорожка должна говорить женщинам, собирающимся на посиделки, и мужчинам, садящимся за стол, что хозяева дома воспитывают своих детей в строгости и заботятся о своих стариках. И делают они это не только из любви к близким, но и рада земли, на которой живут. Ради того, чтобы попала она в надежные руки и перешла от вольных мужчин и вольных женщин к их детям, ставшим такими же вольными мужчинами и женщинами, привычными к испытанию счастьем и горем, морозами и засухой, обилием и недородом, больной скотиной и скотиной здоровой, смертью и родами.
И так во веки вечные.
Которым неожиданно наступил конец. Конец наступил не медленно и не постепенно. Вечность закончилась сразу, вдруг.
На Выселки опустилась тишина. Лес ждал. Сначала тут вырастет трава, потом кустарник. Дренажные ка-навы порастут высокими березками и ольхой. Потом усадьбу займут сосны и закроют опавшими иглами следы человека и его работы.
И нельзя будет сказать, жили здесь люди или не жили.
Кое-кому хотелось бы этот процесс ускорить. К Эриксону приходил однажды человек, предложивший ему бесплатные саженцы, если Эриксон согласится посадить на своих полях лес. Эриксон ответил ему, что охотно пойдет на это.
Но человек походил-походил по земле Эриксона, а потом вернулся в дом и сказал, что лес здесь сажать не стоит.
— У вас и так в доме темно, — сказал он. — А если посадить лес, станет еще темнее.
Эриксон не нашелся, что ему ответить. Незнакомец, его приятель и их жены смотрели на лоскутные дорожки, лица их были серьезны.
Эриксон и Эман заметили это, но ничего не поняли.
— И вы хотите, чтобы дорожки из синтетики заменили вам настоящие? — сказал незнакомец. — Эх, вы! Это же не то!
— Да нет, — ответил Эриксон, — получается то же.
— Это же ручная работа!
— Вы, кажется, нас не понимаете, — вздохнул Гу-стафсон. — Мы хотим, чтобы в домах у нас было чисто. Нужно поддерживать чистоту. А чтобы держать лоскутные дорожки в чистоте, за ними нужно много ухаживать, их нужно стирать с мылом в холодной воде, как рабочую одежду. Раньше мы ходили с ними на озеро, но теперь у нас не хватает на это сил… Эльна тоже считает, что дорожки из синтетики гораздо практичнее.
— И вы больше не шьете лоскутных дорожек?
— Да зачем они нам? У нас их и так много. Мы ими не пользуемся. Зачем таскать тяжелые лоскутные дорожки, когда есть хорошие и легкие из синтетики?
— Но дорожки из синтетики не такие уютные, — сказала одна из дам.
Сапожник почти разозлился.
— Я понимаю, что вы, фру, хотите сказать. Но поймите и вы, что лоскутные дорожки можно держать только в большом хозяйстве, где много рабочих рук. Красивые вещи нужны для общения… А у нас здесь хозяйство маленькое, а общество и того меньше.
— Вы продадите их? — спросила та же дама. Эриксон широко улыбнулся.
— Я как-то об этом не думал. Я не торгую дорожками.
— Разве они сделаны не на продажу? Вы же сами сказали, что ими ни разу не пользовались. И у вас они есть еще.
— Да, есть, — терпеливо объяснял Эриксон, — но делали мы их не на продажу. Мать моя, жена моя и Эльна шили дорожки из лоскутков просто для того, чтобы у нас эти дорожки были. Никто не виноват, что их не довелось использовать. Просто черед до них не дошел… Когда я умру, то в сарае найдут дрова, которые я заготовил, и их тоже не используют… Вы поняли, о чем я говорю?
Эриксон засмеялся. Он, по-видимому, считал, что все это очень смешно.
Конечно, вид красивых дорожек и в нем вызвал воспоминания. Но он не опечалился и не загрустил, как другие. Вместо этого ему сделалось смешно. Ему сделалось смешно оттого, что они когда-то верили, что дорожки им пригодятся. Эта наивная вера казалась теперь смешной. Но Эриксону стало смешно и оттого, что незнакомец, чужак, пытался втолковать ему, что дорожки — красивы. Какое ему до этого дело! Есть вещи нужные и есть вещи ненужные — вот и все!
И как раз сейчас пресловутые дорожки были вещами ненужными.
И он, черт побери, от них избавится!
— Я продам их! — сказал он. — Но возьму дорого.
— Мы уплатим вам десять крон за метр, — сказала одна из дам.
Незнакомец измерил шагами дорожку и сказал:
— Длина четырех штук будет вместе примерно девятнадцать метров. Для большей уверенности положим двадцать метров.
— Что решите, хозяин? — спросила дама.
— Я сказал, что продаю, значит, продаю. — Эриксон искоса взглянул на сапожника.
Но тому хотелось выступать в роли продавца дорожек не больше, чем Эриксону.
— Их нужно связать, — сказал сапожник. — Пойду схожу за веревкой.
— Мы заберем их и так, — предложил незнакомец. — Машина недалеко, у опушки леса. Мы не знали, можно ли сюда проехать.
— Перевязать их все равно не мешает, — сказал сапожник.
Он собрался за веревкой потому, что не хотел глядеть, как Эриксон будет получать за дорожки деньги.
— Я пойду подгоню машину, — сказал незнакомец. — А потом предлагаю обмыть покупку.
И он пошел за машиной.
— У вас здесь красиво, — сказала одна из дам. — И сад очень аккуратный.
— Это сад Эльны, — сказал Эриксон. — Она все время возится в нем со своей морковью да с цветами. Но даже такая работа иногда ей не по силам. У нее камни в почках. Теперь, после того, как сапожник закрыл мастерскую, он будет помогать ей в саду. Он у нас свое отработал.
