Екатерина Завершнева - Сомнамбула
— Нет.
— Очень может быть.
— Я не привязан к еде.
— А я привязана. Еще как. Можно сказать, жить без нее не могу.
— Только давай не будем вести кулинарные разговоры. Мы не на острове. Дверь, кстати говоря, так и осталась незапертой. Хронически забываю. Зато братец у меня аккуратный — всегда на три оборота.
— Подумать только, какая метафора… С дверью.
Яна, в руках огромный мяч, за ним белый бант. Какой-то праздник, показательные выступления детей перед высоким начальством. Черный купальник, балетные туфельки. Примерно четвертый класс. Потом — только коленка или локоть, стрелка на чулке, ссадина, развязавшийся шнурок. Один раз пришла в школу без юбки (честно говоря, не понимаю, как такое возможно, но с девчонками еще не то бывает). Заспанная, снимала пальто за вешалками. Туда же причалила Замотана, долго возилась с пуговицами, потом они глянули друг на друга… Бывает же. Обе пошли домой одеваться, неуд, неуд. Причину прогула объяснить не смогли. Одной простили, другой — родителей в школу. Мамаша Замотиной явилась в юбке такой длины, которая вполне могла сойти за ее отсутствие. Еще вопросы есть?
Летом, конечно, возможности расширяются. Никогда не ходил с ними на речку. На море — тем более. Бредовые песенки, розы, слезы. Эксперименты в области форм. Владик. Я знал, что тебя никто не тронет.
Улично-подростковый сленг, однако здесь все на месте. Прикосновение к тебе, как к июню. Его никогда не удается удержать в памяти. Белые одуванчики. Высокое небо. Экзамены. Все сходится.
Ну конечно, все сходится: она вертихвостка, он ученый.
Она блондинка, анекдотический персонаж, он, конечно, брюнет. Его снисходительный тон окатывает с ног до головы, и одежда прилипает к телу. Неприятный голос, скрипучий, полное несоответствие липу. Как я раньше не замечала. И руки холодные. У мужчины должна быть широкая горячая ладонь. То есть ты хочешь сказать, что он не герой-любовник. Но это и так было понятно.
Интересно, когда он в последний раз выходил на улицу? Живет в книжном шкафу, боится солнца, как музейный экспонат. Квартира — его портрет. Кажется, в этом доме ничего не выбрасывают. Память, память. Ни сантиметра на будущее.
Сухой ручей ночь. Просила пить, он наливал из-под крана, в этом городе вода из-под крана вкусней не бывает. В детстве, ворвавшись в дом с криком «мама, я на минутку», неслась в ванную, открывала холодную, наливалась как шар… Еще раньше — в саду, на неправдоподобной лужайке, из зеленой крышки чайника, стукалась зубами о край, по краям отколотая эмаль. Голубые блики. Он шел со стаканом, спотыкаясь о разбросанные на полу вещи. Незнакомая топография. Отняли все, остался только голос. Никому не интересно, как это устроено. Ночью даже маяк — не более, чем вспышка света.
* * *— Яичницу.
— А как ты ее готовишь?
— А как ее можно готовить?
— Э, не скажи. Тут важно все.
— У меня нет всего. Мы все съели.
— Знаешь что. Я пожалуй выйду на улицу.
— Смелое решение.
Итак:
1. Помидоры «бычье сердце» (вырванные с мясом из груди молодого бычка).
2. Оливковое масло.
3. Лук.
4. Черный хлеб.
5. Красный перец (сладкий).
6. Сыр (сойдет и российский, давайте).
7. Яйца чуть не забыла. И зелень.
Важно: лук и хлеб до золотистой корочки, потом помидоры и перец, только потом яйца и сразу же сыр! — чтобы осталось чуть непрожареным, и вместе с тем расплавилось, и немножко запеклось, тебе понятно? Нота бене: без вина это не имеет никакого смысла. Или без пива. Могу себе представить его физиономию, заявись я с пивом. Мама: «ну ты же девочка». Что-то в этом роде.
Это грустное, грустное утро
Обязательно прилипнет к исцарапанной чугунной сковородке. Буду отдирать, и потом невнятным комом на тарелку. Что это, Бэрримор? Это то, ради чего я вышла на улицу, и слонялась по рынку, потом по набережным, мимо своего дома, мимо музыкальной школы — звуки настраиваемого инструмента, как обещание счастья. Пока мы думали, что все впереди, само обещание и было счастьем.
Ты бы сказал — банально.
Но небанальное — боковая ветка судьбы, давно обрезанная за ненадобностью. Нет ни тебя, ни меня, и на нашем месте — фантомная боль.
* * *в голубом воздушном растворе
на куполе парашюта
безмятежно я и ты
смотрим в небо
покачивается на стропах
маятник земля
довоенная мелодия
из бортового приемника
хриплый голос бормочет
не оставляй меня
тонкая струйка
бежит по стеклу
дыхание замерзает
падаем
кружимся
пожелтевшие листовки
разбросаны над лесом
стрекот вертолета
в тумане
дальше и дальше
сколько хватит сил
жить в полосе войны
падая в тайгу
в центр зеленого массива
нетронутого на карте
крестом
скажи прощай
тому кто покинул нас
в воздухе
на земле
Она плакала и повторяла — больше я туда не пойду. Вымазала слезами рубашку. Розовые пятна по лицу — такое бывает у рыжеволосых. Успокоившись, сразу пустилась в расчеты — чай-кофе, овощи-фрукты (она на картошке сидеть не может). Есть же, например, круглосуточные магазины. Есть ларьки и палатки. И можно ходить вдвоем.
Постановили, что все вылазки в город будут ночными. Распечатали последнюю пачку сигарет. Оказывается, она курит. Утверждается, что только в случае экзистенциальной необходимости. Я так и не понял, что это такое, несмотря на подробные объяснения про метафизический сквозняк, другую жизнь, невозможность существования в бессмысленном мире и так далее.
Мы — лишние люди, Яна. Ты же знаешь, читала. У тебя по литературе «пять».
Зачем я сказал ей — ты никогда не будешь счастлива.
Но это правда.
ВладикНадо же, и смотрел прямо в глаза. Сочувствовал.
Яна водила пальцем по стеклу, вместо заветного вензеля получались рожи. Снаружи была жара, счастье било отовсюду, до одури — липы, пчелы, мороженое. Дети искали в крапиве мяч. Женщина в цветастом сарафане несла сумки, из одной торчала свекольная ботва, из другой — батон. На ней были шлепанцы. Двое мальчишек, увидев ее, налетели, выхватили что-то из сумки и с криком «чао-какао» убежали — мяч был уже в игре.
Когда мы были маленькими, нас загоняли домой в девять вечера, а этим все можно.
Вот что было бы самым неуместным в его квартире — дети (особенно голодные).
Я прекрасно была счастлива, и неоднократно. Например… утро в университетском парке, первый день новой жизни. Шла по боковой аллее и пела что-то солнечно-наивное — here, there and everywhere — и тебя там не было.
…в поезде, держась за руки, оглушенные — «Дети, вы только что поженились?» — спросила старушка из нашего купе (оказывается, у нас есть соседи). — «Нет еще», — ответила я, и это был не ты.
…на верхнем плато Чатырдага, над невидимым побережьем, над голосами горной трассы, в восходящем потоке
бессмертник, тимьян, дикая земляника
и ночью — зимнее небо
только надо мной
но где я сама
Или вот еще.
Владик.
Ты не можешь этого помнить.
Был последний день мая, уроки почему-то отменили, а мы и не думали расходиться.
Сидели на подоконнике, пускали мыльные пузыри. В солнечных коридорах они сталкивались и исчезали, пальцы просвечивали, пахло горячим кофе и молоком, и булочками за семь копеек, за стенкой малышня вразнобой повторяла какие-то стихи. Мы были уже взрослые, конечно.
Развинтили шариковые ручки, потому что из них получались отличные трубочки для пускания пузырей. У Владика из кармана белой рубашки торчала пачка «винстона». Пять девочек из восьмого класса смотрели на него, затаив дыхание. Димка обнимал Татьяну, и это тоже было можно, потому что уроки отменили, и мы все были заодно, все.
Я наклонилась над улицей, над школьным двором и на мгновенье показалось, что солнце внизу. Увидела дикий виноград, львиные лапы, темную зелень и землю, и кто-то тронул качели, и они потихоньку
— Что ты делаешь
По-моему, он никогда в жизни не выходил из себя. Зубы ослепительные ровные, как зерна
лепестки магнолии восковые
он улыбался он кажется держал меня за талию
— Ты упадешь и все дела
Пять девочек из восьмого класса не имели ничего против, но они знали — никаких шансов, Владик не любит малолеток, даже если я упаду, он им не достанется, никогда.
Олимпиец полубог в том саду итальянском дворике
он две тысячи лет улыбается мне и время ничего не может поделать с его лицом.
Я засмеялась и перекинула ноги на улицу, сверкнула, как говорят девочки, оттуда, с улицы.
