Михаил Брыжинский - Обручи
Понемногу, горсть за горстью, сантиметр за сантиметром начал перебирать снег вокруг себя, пропуская через голые пальцы и откидывая в сторону. Он докапывался почти до самой земли — снег был мягкий и пружина могла провалиться глубоко. Если бы не было этого бешеного ветра, несущего снег, он бы, безусловно, давно разыскал эту злополучную пружину, но теперь пришлось проделать массу лишней работы, потому что когда ощущал под руками свежий, неслежавшийся снег, перебирал его снова, так как не знал, то ли уже прощупал это место, то ли ветром нанесло только что.
Володьку вызнобило до самого нутра, ни единой теплой клеточки не осталось во всем теле, он весь трясся. Но не это мешало ему. Мучило другое. Ни на минуту не мог отогнать из головы мысль, что в любой момент может начаться то, чего боялся больше всего — крики из кабины. Крепко испугался, конечно, и тогда, когда Таню прихватывало, и когда заблудились. Но боль отступила, и на дорогу снова выбрались — и это было подарком судьбы. Но судьба редко одаряет дважды. Он понимал: нельзя испытывать ее терпение. Да ведь разве виноват, коли так получается? Разве виновата Таня? А кто виноват? Кто виноват в том, если приходится в такую ночь, в пургу и мороз везти жену за три десятка верст рожать? Кто виноват, что отца его, такого работящего, схватившего воспаление легких, не смогли из-за осенней распутицы, из-за разбитых, расхлябанных дорог вывезти, и он так и умер дома, не дождавшись ни врачей, ни больницы, а Володька вырос сиротой? Кого обвинять? Судьбу? Случайность? Жизнь? Или это следствие все того же деления людей на чистых и нечистых — на город и деревню? Но разве от этого Володькино сиротство было менее горьким? Разве сейчас ему не страшно потерять жену и сына? Ведь он же — человек! Ему больно!..
Он не знал, сколько времени уже роется в снегу, казалось долго, очень долго; пальцы закоченели, и боялся не найти из-за этого то, что искал. Иногда засовывал их в рот, пытаясь хоть чуточку отогреть дыханием, кусал, чтобы поразгонять кровь и вернуть им чувствительность, — пальцы сейчас были и его глазами, от них зависело спасение тех, кто замерзал вместе с ним, а слух его, обострившийся, был обращен туда, к кабине.
Когда дважды, если не трижды перебрал снег вокруг себя и убедился, что пружины нет, что невозможно найти ее, он в бессильной ярости заколотил кулаками по мертвому железу трактора…
Внезапно показалось, что в кабине вскрикнули. Он прислушался. Нет, тихо… Но вот снова. И еще, еще стоны. Раздирающие душу, лишающие последних сил. И вдруг послышался — да так явственно — тоненький писклявый голосок. Он пересилил и вой ветра, и Танины стоны. Внутри Володьки все оборвалось и рухнуло куда-то вниз, в бездонную пропасть. «Все. Хана. Загинули оба», — подумал он, и такой ужас навалился на него, какого еще никогда не испытывал и представить даже не мог, что доведется изведать такое. Володька скрючился, крутнулся юлой и еле сдержался, чтобы не завыть по-волчьи. Вот теперь был совершенно бессилен. Он не мог противопоставить ни стихии, ни природному естеству ничего. Когда заблудились, в его руках был трактор, целый трактор — мощь, а теперь груда стынущего металла. Тогда сумел выбраться из критического положения. А сейчас абсолютно беспомощен на этой занесенной снегом дороге. По ней не скоро, во всяком случае, не раньше утра, да и то если пурга утихнет, пройдет техника. Один во всем огромном, безлюдном, буранном поле. Да похоже, он один сейчас во всей Вселенной. И помощи ждать неоткуда. Что из того, что где-то есть огромные города с освещенными очищенными улицами, по которым, шурша шинами, катятся комфортабельные автомобили, что где-то есть теплые, уютные квартиры с телефонами и можно вызвать «скорую»: приедет, заберет — мягко, чисто, тепло. А тут? Что до всего этого, если он сейчас один на один со Вселенной… Бог с ними, с теплом и уютом, бог с ними, с телефонами и прочими чудесами цивилизации, с черствым хлебом и холодной школой — все это отступило назад, в сторону, потеряло смысл, — ему сейчас нужно так мало: успеть довезти жену до больницы. И больше ничего.
Но никто не поможет, никто в целом мире даже не подозревает о его беде, не думает ни о нем, ни о том, что сегодня, здесь, сейчас вот, из-за глупой случайности погибает его сын. Его первенец. Его кровь, его плоть. Почему? За что так жестоко должен расплачиваться? Именно он. Своим сыном. Значит, для него, еще не успевшего родиться, уже готова была могила? И обреченным оказался только потому, что роды пришлись на такую пору, в деревне?..
Значит, ничего уже не будет: ни сказок для сына, ни рыбалки, некого станет учить ремеслу плотницкому, — не будет всего того, что Володька представлял в голове. Ну почему так? Что за проклятие висит над ним? Сначала отец, теперь вот и сын. Он не мог ни понять, ни простить этого. Горечь и обида душили его.
Неожиданно во тьме перед глазами отчетливо, точно въявь, возникло крохотное голое тельце, заледеневшее, превратившееся в камень — его сын. Все в нем содрогнулось. «Сыно-ок!» — закричал Володька в темноту. Но ни звука не сорвалось с губ, ибо крик его, жуткий, нечеловеческий, вырвался не изо рта, а откуда-то из глубины его, из нутра, из самой души. Он затряс головой, отгоняя страшное видение. Шершавым обручем перехватило горло, стиснуло и из него выдавило глухие утробные звуки. Плечи затряслись, и он уткнулся лбом в холодный, враждебный металл…
А буран все не унимался. Негнущимися, деревянными ногами, еле передвигаясь, бессильный и безвольный, Володька подошел к кабине и приоткрыл дверцу, страшась. В кабине — тишина.
— Таня! — боязливо окликнул он хриплым, осевшим, совершенно чужим голосом и повторил громче: — Таня!
— Чего?
— Ты… это… как тут?
— Скоро ли? — точно заученную фразу бросила она нетерпеливо-страдальчески.
— А ты… того… мне послышалось… родила уже, да? — не спросил, а будто выдохнул он с тайной надеждой, что это ветер так зло подшутил над ним, над его слухом.
— Нет еще… Чини скорее свой трактор… Больно мне…
Точно молния сверкнула в кромешной тьме… «Да что же делать? Что? — опять беззвучно закричал Володя. — Да разве ж можно так?..»
И тут в голове мелькнуло обжигающе: «А вдруг на ту сторону завалилась — под трактор?.. Ну конечно, больше некуда. Должна же где-то быть».
Он сразу и так крепко уверовал в это, что, не раздумывая больше ни секунды, нырнул под трактор. Лежа на животе, окоченевшими руками перебирал снег, успокаивая себя тем, что хотя тут и чертовски неудобно, зато не так сильно заметает и не нужно будет много «перелопачивать» — если пружина здесь, она должна быть возле самой гусеницы: по-другому никак не могла упасть.
Володька давно почувствовал, как в животе появилась холодная колючая точка. Теперь, когда лежал под трактором, точка превратилась в пятно. Он перевалился с живота на бок, но пятно не пропадало, а все ширилось, и холод разливался изнутри по всему животу. Но все было ничто в сравнении с тем, что он нашел-таки эту чертову пружину! И лежала-то почти на самом верху, в аккурат напротив топливного насоса. Что бы ему сразу под трактор не сунуться! Ну да теперь уж все равно. Зажав в кулаке пружину, на четвереньках выполз из-под трактора и с четверть часа держал пальцы под мышками — набирал хоть какие-то крохи тепла. Он теперь ужасно боялся, что ими, окоченевшими, не сладит дело и опять потеряет пружину.
Но все обошлось. На сей раз действовал не спеша и очень осторожно. Приладив ровные, обработанные концы пружины друг к другу так, что те оказались в середине, а сломанные витки — по концам и восстановив таким образом ее работоспособность, завернул прижимной болт…
И снова сухо затрещал пускач. Но в этот раз, стоило только двинуть рукоятками, трактор тут же отозвался: загремел, зарокотал. Из фар вырвались нестерпимо белые клинки, вспоровшие ненавистный мрак. «Живем!» — возликовал Володька.
Можно попытаться представить себе его состояние в тот момент, но это будет далеко не то, в лучшем случае только бледная копия. Для того, чтобы понять истинно, нужно быть стянутым таким же удушающим обручем.
Трактор тронулся. И хотя он двигался не слишком-то быстро — Володька не забывал следить за дорогой — казалось, трактор летит, а не ползет. «Лучше плохо ехать, чем хорошо стоять», — переделал он известное изречение и рассмеялся во все горло своей шутке. Но опять ни единого звука не слетело с губ — боялся, что неуместным словом или даже звуком испортит все. Какое-то оцепенение владело им, ждал, что вот-вот должно еще что-то случиться, боялся этого и не мог позволить себе расслабиться.
Такое состояние не покидало остаток пути: ни когда вошли в райцентровское село, где буран, казалось, присмирел, где по обеим сторонам от дороги чернели дома и кое-где светились окна — были люди, тепло, свет, ни когда въехал на территорию больницы и подкатил, грохоча, к самым дверям родильного корпуса и сдал жену дежурной. Даже тогда не мог расслабиться: все боялся, как бы чего не стряслось. И только потом, когда уже вывел трактор за ворота и несколько раз бегал в приемный покой, справиться у молоденькой дежурной медсестры, как там, в родильном, нет ли прибавки, напряжение стало спадать. Когда он в пятый или шестой раз наведался к ней, медсестра, неторопливо хлебавшая чай из маленькой красивой чашки, недовольно сказала:
