Михаил Брыжинский - Обручи
Обзор книги Михаил Брыжинский - Обручи
Михаил Брыжинский
Обручи
В ночь под Новый год Володя Каштазов вез свою жену Таню рожать… Предвижу, читатель, как после этой фразы в твоем воображении появилась машина «скорой помощи», мчащаяся на бешеной скорости по ночному городу с включенным синим маячком наверху, пролетающая перекрестки на красный свет и заставляющая шарахаться «москвичи», «жигули» и прочую автомелочь. В машине сидит — или лежит — виновница случая, вокруг нее бригада врачей, а рядом взволнованный нежный супруг, успокаивающий, сообразно с обстановкой, словом или ласковым прикосновением. Но к огорчению твоему, уважаемый читатель, такой идиллической картины позволить себе не можем, ибо Володя Каштазов, тракторист колхоза «Маяк», двадцати трех лет от роду, доставлял жену в роддом не на «скорой помощи», а в кабине своего «ДТ-75». Для тех, чей слух ласкает вожделенное и нежное слово «жигули» и кому мало что говорит такая марка, похожая на сухой выхлоп из глушителя, следует, видимо, пояснить, что трактор этот — «ДТ-75» — приспособлен для перевозки рожениц так же, как катафалк для свадьбы. Ну и для полноты картины нелишним будет добавить, что ехать предстояло ни много ни мало, а все тридцать километров до ближайшей — райцентровской — больницы. Зимой, ночью, в пургу, разыгравшуюся, как назло, именно в эту новогоднюю ночь, и Боже упаси вас подумать, что по воле автора. Жизнь и без авторских измышлений полна неожиданностей и почему-то по большей части неприятных.
Расстояние, конечно, не в диковинку, и в пургу Володе приходилось пробиваться, да груз у него в этот раз больно деликатный случился. И приспичило же Таньке именно сегодня! Нынче и так вдосталь наломался — весь день провозились с лесом для Шуряя. Возили его аж из-под самой Федоровки — ближе рубить не разрешалось. Да ладно бы только возить, а то ведь и в снегу лазил вместе с другими, кого Шуряй кликнул «на помочь». Пока сосну подходящую выберешь, пока снег вокруг утопчешь да свалишь ее, дуру полстаметровую, да на дорогу к машине трактором вытянешь, да раскряжуешь, а потом погрузишь — то-то натешишься! И рукавицы, и ватник с себя долой — жарко. А как постоял чуток, так мороз враз напомнит, кто нынче хозяин на дворе. Была рубаха мокрая — стала ледяная. Одно спасение — опять за пилу хвататься. Словом, и намерзся нынче, и попотел изрядно, и в кабине натрясся. А все Шуряй. «Не хочу в колхозную квартеру. Стоят пустые — ну и пусть стоят. Никому не нужны. А мне зачем этот голый „дом понарошку“? И буду как цыган в поле — с одной кибиткой? Одно название — квартера. Свой переберу — еще сто лет простоит. Тут у меня и колодец, и банька, и двор — я те дам! — и огород под окошками — все, как положено».
Машина с лесом и грузчиками уехала вперед. А последние пять лесин Володя повез хлыстом — не раскрыжовывая. Перехватили с Шуряем у вершин стальным тросом, осторожно натянули, трос врезался в мерзлое дерево и — вези хоть на край света, не соскользнут.
Из лесу выехали еще засветло. Поднималась метель, и дорога кое-где была уже занесена сугробами, точно обручами перетянута. Впрочем, этот, только что нанесенный снег его дизелю — не помеха. Но пока добрались, пока чего — вот тебе и вечер.
Сели за стол и, как водится, дернули «с устатку». Шуряй выставил на стол две поллитры водки — «для затравки». Шестерым мужикам это — как и не было, ну а потом заплескалась родимая. И хотя выделка домашняя, характер оказался вполне диким — злее магазинной.
Непонятно, от чего больше: то ли от тепла после целого дня на морозе, то ли от спиртного, хотя и пил меньше других — Володька размяк. Весь стал каким-то ватным и начал клевать носом. Наверное, так и заснул бы прямо за столом, да голоса мужиков, споривших все горячей, то и дело разгоняли дремоту.
Когда Шуряева жена унесла опустевшую и выставила вторую двухлитровую банку, и мужики одобрительно загудели, он неожиданно вспомнил материны слова, которыми та вот уже недели две каждое утро провожала на работу: «Гляди, не задёрживайся нынче. Помни, какая великая забота в доме».
Честно признаться, за весь день ни единой мысли не промелькнуло о жене. Как-то не до этого было. А теперь в груди ворохнулось, и он с запоздавшим раскаянием, пробившимся сквозь туман в мозгах, подумал: «Вот, сижу тут, накачиваюсь, как скотина, а ведь обещался Новый год вместе встретить».
Он неловко встал из-за стола. Шуряй хотел было задержать, посиди, мол, куда торопишься, эва какое дело нынче своротили, но он коротко и, может быть, не совсем понятно для других объяснил: «У меня жена…»
Доехав до дому, оставил трактор работающим. Только убедившись, что все нормально, вышел заглушить двигатель и слить воду. Метель не унималась, а, напротив, усиливалась. «Не дай Бог когда-нибудь в такую погоду на дороге оказаться!» — промелькнула в голове зябкая мысль, и он юркнул в тепло дома. Немного посидел с матерью и женой, но усталость переломила; отказался и встречать Новый год, и телевизор смотреть, раздевшись, бухнулся в кровать и тут же провалился в тяжелое забытье.
Однако выспаться как следует не удалось: его начали тормошить. Уставший организм требовал отдыха, но покою не давали. В ответ Володя вначале издавал только глухое мычание, от него никак не отставали, силком усадили на кровати и брызнули на лицо холодной водой. Он начал пробуждаться и таращить глаза на мельтешившую перед ним фигуру, совершенно не понимая, чего от него хотят.
Слух пробудился раньше соображения. Услышав: «Говорила, сберегайся, ведь жена на сносях, а ты…» Володька, еще окончательно не проснувшись, начал одеваться. Спросонья никак не попадая ногой в штанину, попросил с робкой надеждой:
— Может, до завтра отложим, до утра?
— Очумел? — прикрикнула мать. — Лопать меньше надо было.
— Да не пил я почти. Так что-то уморился, — примиряюще оправдывался он. Управившись, наконец, с обеими штанинами и застегивая пуговицы, добавил: — Сильно устал нынче… А чего надо-то?
— Вот нечистый дух! — в сердцах воскликнула мать. — Жена твоя рожать собралась — вот что. Беги за транспортом…
Не успела мать закончить, как услышал возню и приглушенное постанывание из-за занавески, где у них стояла еще одна кровать и где последнее время спала жена. Остатки дремы слетели мигом, и он, так и не застегнув всех пуговиц на рубашке, торопливо накинул ватник, висевший на крючке у самой двери, и выскочил на улицу.
А там метель разыгралась не на шутку, и снегу намело уже порядком. Шагнув с крыльца, очутился в снегу по колено. Он присвистнул и помчался к дружку Сене Козыреву, с которым было слажено: если что — Сенька в ночь за полночь отвозит Таню в больницу, хотя знал, что и без всякого уговора тот сделал бы это, не зря же председатель разрешал ему на ночь ставить машину у дома и не отгонять в гараж, что на центральной усадьбе колхоза. Мало ли что может случиться! Хотя на все их Пармаево — отделение колхоза — два десятка дворов, но ведь и тут — люди. Телефона в селе, чтобы дозвониться, к примеру, в больницу или хотя бы до своего правления или гаража, никогда не бывало. Видно, полагали, что телефон на двадцать дворов — роскошь. Хотя в городах отдельной семье дать телефон за грех не почитается. А пока пробежишь семь километров до гаража за техникой, пока чего — может случиться, поздно окажется. Так что правильно, конечно, председатель решил держать здесь вроде как дежурную машину. Вернее, так надумал сам Сеня. Председателю, может, за колхозными делами и недосуг о таком подумать, но и за то спасибо, что не стал идти против, согласился.
Володька бежал к Козыреву, а шаг все замедлял. А дойдя до его дома, и вовсе остановился. Будить друга было бессмысленно: машина стояла занесенная снегом чуть не до самого капота. Завести-то, конечно, Сенька ее заведет, да только стронуться с места не удастся. «На буксире потянуть? — мелькнуло в голове. — А смысл?..» Он решительно повернул и споро, как только позволяла занесенная дорога, понесся обратно, машинально отметив, что следов своих, хотя прошел только что, уже не видит — замело: «Один поеду. Налегке… А с машиной — только лишняя морока…»
Влетев в дом, приказал матери с порога:
— Давай воду! Сам повезу.
— Да ты что? — удивилась мать. — Тут быстро надо. На машине.
— Какая машина?! Глянь, что на улице деется! — И поторопил: — Некогда рассуждать. Доставай свои чугуны.
Охнув, мать бросилась к печи, схватила кочергу, но второпях забыла снять заслон устья и тыкала, не понимая, почему кочерга не лезет в печь. Наконец, приметив оплошку, в сердцах с грохотом кинула заслон на пол и достала из печи двухведерный чугун с теплой водой. (Зимой каждый день на ночь ставила два таких чугуна с водой в печь — утром заливать в радиатор.) Торопливо, расплескивая, перелила воду в ведра. Он схватил их и выскочил за дверь. Опростав, снова метнулся в дом. Мать к тому времени вытянула на шесток и другой чугун.
