Михаил Брыжинский - Обручи
— Что там такое? — спросила Таня.
— Порядок!.. Столб какой-то нахальный через дорогу в неположенном месте перебегал, — зябко трясясь, объяснил ей и не выдержал, рассмеялся в голос. Не потому, что старая эта шоферская шутка показалась веселой, а оттого, что с него слетело мрачное состояние, и он почувствовал легкость.
Двинул трактор назад, объехал опору и, забирая влево от нее, через несколько минут наткнулся на дорогу.
«А мать, наверное, не спит, — подумал Володя. — Беспокоится, поди, добрались ли? А мы — вот они, шпарим себе… Говорят, материнское сердце — вещун. Интересно, чует ли она — с пути сбились? Вернее, сбивались, — тут же поправился он. — Приеду — нарочно спрошу… Или не стоит? Пожалуй, не стоит, — решил Володька. — Чего зазря расстраивать. Мало ли случается. Было — и прошло. Танька и та не догадалась. А ей и подавно ни к чему».
Трактор урчал ровно, однотонно, гусеницы скребли твердый наст, и хотя буран бесновался по-прежнему, Володя уже не боялся, что заблудится, осмелел и даже прибавил ходу. Трактор пошел прытче.
«Ничего, теперь уж, можно сказать, добрались», — успокоенно подумал он и запел вполголоса:
Еще немного, еще чуть-чуть,
Последний бой — он трудный самый…
Таня переспросила:
— Что говоришь?
— Да нет, ничего. Это я так… Знаешь, сколько осталось ехать?
— Сколько?
— Километров пять-шесть, не больше.
— Скорей бы.
— Ничего. Прорвемся, — бодро обнадежил Володька. — Не в таких передрягах бывали… Как ты? Лучше?
— Скорей бы, — опять сказала она.
— А сын у нас хороший будет. Послушный, — весело объявил он.
— Откуда знаешь? — не сразу подала Таня голос.
— А вот знаю… Гарантию могу дать — парень будет, что надо…
Разговор на этом прервался — Тане тяжело было кричать в кабине грохочущего трактора. И Володя в мыслях снова вернулся к матери.
«Нет, не спит, — подумал уверенно. — И даже не приляжет, покуда не вернусь. Я-то уж знаю… Одно из двух: или перед иконами торчит, или к „коммунаркам“ подалась».
Володя невольно вздохнул, вспомнив про «коммунарок». Беззаботное состояние слетело, и он помрачнел. «Коммунарками» называл (собственно, те сами себя так окрестили) материных подруг — бабку Катерину и бабку Дарью. Впрочем, какие подруги? Мать на два десятка лет моложе старух, просто жалостливая очень, из-за сердобольности своей и прибрала обеих, пока Володька в армии служил. Да и раньше, бывало, они зимовали в их доме, когда нуждишка прижимала. А главная нужда старушек — топливо. Нечем зимой избенку топить. Когда хотя бы одной случалось разжиться дровами или брикетом, зиму проводили вдвоем в одном доме. А нередко оказывались и вовсе без полена. Тогда с холодами приходилось ради Христа проситься к кому-то. Иногда три-четыре их сбиваются в одном старушечьем доме в печальные стайки, отдают в общий котел свою скудную пенсию и живут «коммуной». И чай, и сахар, и тепло, и свет у них — общие.
Вот по такой же причине и две эти старухи не одну зиму провели в их доме. Упаси Боже, чтобы мать взяла с них хоть копейку, но они сами аккуратно тратили свою пенсию на чай, сахар и хлеб. Да много ли старушке надо? Прежде Володька не задумывался над этим особо, а повзрослев, задался вопросом. Ведь у них у всех дети есть. Пусть страна огромная и расстояния большие, да ведь из любого далека можно хотя бы раз в год наведаться, узнать, чем и как живет человек, благодаря которому ты и существуешь на белом свете. Это ж каким надо быть — не помнить, что где-то на далекой и давно брошенной родине твоя мать бедствует. Не можешь или не хочешь забрать ее к себе, так хоть приезжай взглянуть и помочь. Топливом обеспечь на долгую студеную зиму. Она тебя в холоде не держала. Грела, кормила, печалилась. Выпестовала. Да и теперь, даже в письме, ни за что не пожалуется, как одиноко и зябко живется ей. Мать она и есть мать и всегда бережет свое дитя от бед и от тревог. Да ведь и сами их дети давно уже родители. У самих ребятишки. Неужели не могут понять другого родителя — собственную мать?
В Володькиной голове это никак не укладывалось, он отказывался понимать подобных «детей» и твердо знал, что себе такого не позволит.
Вернувшись из армии и оставшись в колхозе, две зимы подряд снабжал своих «подшефных коммунарок» топливом. Но он не мог навозиться на всех, сколько таких было в их деревушке. Физически не мог. Попробовал ругаться с начальством, но ему терпеливо объясняли про сметы, статьи расходов, транспорт, бензин, рабочую силу. В конце концов он стал ненавидеть тихой ненавистью тех, кто никак не мог или не хотел понять его: разве человек — ненужная ветошка, что, использовав, можно выкинуть за ненадобностью, забыть? Ведь он свое — что мог — отдал. В том числе и тем, кто сейчас в силе. Он жил не только для себя. Ведь благодаря и его труду поднялось следующее поколение, поколение тех, кто сейчас не хочет признавать своих обязанностей перед вскормившими их. Он возненавидел тех, кто не хотел понять такой простой истины, и просто взял личное шефство над двумя «коммунарками» — не только дровами обеспечил, но и покупал им хлеб на центральной усадьбе колхоза, где была пекарня, и семь верст до которой старушкам одолевать было не просто, возил им когда сахар, когда лапшичку, когда чай на заварку. А если случалось бывать в райцентре, то старался прихватить для них бубликов или несколько белых — «городских» — булок. Тогда у старушек было истинное пиршество — чай с настоящим хлебом. Свой, из пекарни, хоть и пекли с перебоями, но был, благодаря Володьке, однако его зачастую выпекали без дрожжей. В квашню кидали кусок позавчерашнего, специально для такой цели оставленного теста и на этих «дрожжах» поднимали опару. Пекарню построили, а дрожжами снабжали плохо: то ли борьбу с самогоном так вели, то ли считали: для деревни сойдет, но такой хлеб быстро черствел и имел вкус опилок, а не хлеба. К тому же муку нередко привозили подпорченную, случалось, из мешков ее не высыпали, а выковыривали, и в каждой буханке попадались спрессованные, неразмешанные комки муки. Но старушки были рады и такому.
Помогал, конечно, не только этим — всяко. То серп накажут в городе купить — бурьян вокруг избушки сжать, косой уж махать не под силу, а серпы почему-то только в городских хозмагах продаются, в деревню не везут, хотя им тут как раз и место, — то еще что по хозяйству понадобится. Отказом Вовка не огорчал и нечастые просьбы их старался выполнить. Мелочи, конечно, вовсе не в тягость, а «подшефные» на него чуть не молились.
Всякий раз, когда доводилось бывать у «коммунарок», в голову непременно влезало одно: неужели и он, состарившись, должен будет к кому-то прибиваться на зиму, потому что сил своих не станет топлива заготовить? Неужели и ему когда-то придется так же бедствовать? Значит, пока здоровый, можешь работать и себя обеспечивать, давай, Володя, жми — паши, сей, убирай, а в старости и настоящего хлеба попробовать не удастся, коли добрая душа не найдется да не привезет откуда-нибудь? Это за то, что всю жизнь других кормил? Где же справедливость? Спору нет, железки тоже нужны, да ведь кто железки делает, совсем по-иному живут. И в старости, и в юности. И вода у них, и тепло — все в дом само бежит. И даже баня в доме — ни топить, ни воду таскать не надо, и все прочее — прямо в доме, в тепле. И не задумываются, наверное. Так положено — и все тут. А почему другим не положено? Тем, которые полгода на морозе работают, а другие полгода — в пыли да в грязи. Пожалуй, не все и представляют, как приходится тому, кто с землей трудится, хлеб растит. Почему бы им так же не сделать? Чтобы пришел с мороза — в доме тепло, провозился в грязи да мазуте с утра до ночи, пришел — а в доме баня готова, только краник отверни. Разве они не заслужили этого? Разве другого сорта люди? Почему одним асфальт под ногами, а другим — всю жизнь грязь месить, кому-то настоящий хлеб, а кому-то — черные кирпичи, который и хлебом-то назвать стыдно, да и тот не каждый день, с перебоями; кто всю жизнь в тепле и проработал, и прожил — тому и условия, и пенсия приличная, а кто на себе землю пахал, в плуг впрягался, чтобы всех накормить, тем — минимальная? Пенсия сообразно заработку, говорят. Так разве бабка Дарья виновата, что ей за работу не платили, а только голые палочки в бригадирской тетрадке черкали, когда она вместо лошади плуг тянула? Почему одним — больницы с врачами и лекарствами, а у других на три села в округе даже завалящего фельдшера нет? У одних дети в тепле учатся, а у других — с осени до весны в заиндевелых классах в пальто и варежках сидят. Станешь тут грамотным, когда одна мысль в голове: скоро ли урок кончится, чтобы побегать, согреться чуточку… Телевизор сломался — или другой покупай, или к соседу иди смотреть, пока у того работает. Ремонтировать негде и некому. А в город везти — проблема проблем. Одним — кинотеатры, выставки, залы концертные, а другим одна радость доступна — сивуха. Глотай и молчи, будь доволен!..
